Красное на красном

— Я отправляюсь с вами, — не терпящим возражения тоном заявил епископ, — дабы укреплять дух богобоязненного воинства и нести многомерзким язычникам свет олларианства.

— Как пожелаете, Ваше Преосвященство, но удобств не обещаю.

— Тело наше подчиняется душе нашей. — Бонифаций тяжело поднялся и направился к выходу. Рокэ с невозмутимым лицом открыл перед святошей дверь и вышел вместе с ним и кэналлийцами. Таможенники и их пес убрались следом.

— Надеюсь, господин генерал, вы с двадцатью тысячами удержите врага за Рассанной до нашего возвращения? — Оскар Феншо нежно улыбнулся Манрику.

— Если вы вернетесь, — огрызнулся Леонард, — эти мужланы заведут вас в ловушку, это так же верно, как…

— Как то, что вы попадете из пистолета в пролетающую корову, — заметил Савиньяк, натягивая перчатки.

— Дурной пистолет, — буркнул «навозник», — вы это знали, потому и предложили пари.

— Я и впрямь знал пистолет, — не стал спорить кавалерист, — и еще я знал стрелка.

— Уймитесь, господа, — прикрикнул Вейзель, — может быть, мы расстаемся навсегда, не стоит на прощание вспоминать о всяких глупостях.

— О каких именно? — Рокэ стоял в дверях, с ленивым любопытством разглядывая набычившегося Манрика. — Я, кажется, слышал слово «пистолет».

— Ерунда, — махнул рукой Вейзель. — Манрик поспорил с Савиньяком, что собьет из его пистолета воробья с соседней крыши, но промахнулся.

— Все дело в пистолете, — стоял на своем Леонард.

Рокэ шагнул к Эмилю.

— Пистолет!

Кавалерист с готовностью протянул Алве оружие, он молчал, но глаза его смеялись. Рокэ взял пистолет правой, переложил в левую и, почти не глядя, пальнул в сторону окна. Комната наполнилась пороховым дымом, но стоявшая на подоконнике бутылка не пострадала.

— Видите, — удовлетворенно произнес Леонард Манрик, — из дурного пистолета промахнется даже лучший стрелок.

— Верно и обратное, — Алва бросил злополучное оружие на стол, — дурной стрелок промахнется даже из лучшего пистолета.

Ответить Манрик не успел. Савиньяк с воплем «Леворукий, и все твари его, вот это выстрел!» — вытянул руку в направлении камина. Три свечи, стоявшие на каминной полке, погасли.

Глава 5 Агарис «La Dame des B^atons» [134]

1

Свой день рождения Матильда Ракан давно не отмечала, вернее, почти не отмечала. Вдовствующая принцесса не стеснялась ни своей бедности, ни своего возраста, но видеть приятелей покойного супруга — слабосильных нытиков, оплакивавших даже не вчерашний, а позавчерашний день, было выше ее сил. От рассказов о том, как четыреста лет назад талигойские коровы доились маслом, по улицам ходили жареные куры размером с гусей, что женщины были исключительно прекрасными, златокудрыми девственницами, а мужчины непобедимыми и благородными рыцарями, принцессу тошнило. А ведь когда молоденькая алатская аристократка влюбилась в принца-изгнанника, Люди Чести казались ей чуть ли не небожителями, и каждое сказанное ими слово было истинно, как «Эсператия».

Потом наступило разочарование. Матильда, как-никак, была дочерью правящего герцога не такой уж и маленькой страны, в государственных делах она разбиралась с детства. Когда первый угар прошел, новоиспеченная принцесса Ракан с ужасом поняла, что оказалась среди людей, у которых нет ничего, кроме чужого прошлого и злобы на весь свет вообще и бывшую родину в частности. То, что родившиеся в Агарисе благородные потомки рассказывали о «великой Талигойе», не могло быть правдой — таких стран просто не бывает и быть не может.

Еще глупее были разговоры о том, что нужно сделать, чтобы вернуть любезному отечеству былое величие. Матильда неплохо знала историю Золотых земель. Нынешний Талиг был в полтора раза больше и в десять раз сильней захваченного Франциском Олларом одряхлевшего, рассыпавшегося на куски королевства. Принцесса пробовала с книгами в руках объяснять мужу и его друзьям, что можно и нужно говорить о смене династии и определенных реформах, но не о возвращении отживших порядков, а в ответ слышала: «Это может понять только истинный талигоец и Человек Чести».

«Истинные талигойцы» жили за счет того, что жена их сюзерена распродавала свои драгоценности, и все равно смотрели на дочь алатского герцога сверху вниз. Сначала она обижалась чуть ли не до слез, потом привыкла, потом махнула рукой.

Больше всего Матильда боялась, что ее единственный сын превратится в такой же огрызок прошлого, упивающийся серой, бессильной ненавистью к бывшей родине, но Эрнани удался не в отца, а в мать. Он был веселым, упрямым, уверенным в себе, в наследнике бурлила радость и жажда жизни. Это его и погубило. Через два месяца после рождения первенца Эрнани потащил жену кататься под парусом. Налетел шквал, суденышко перевернулось, и все было кончено.