Красное спокойствие

Однако все это, по сравнению с азиатским нашествием, были игры на детской площадке. Бесчисленными узкоглазыми армадами покоряли старую Барселону китайцы, да так активно, что Раваль в свое время прозвали даже «Китайским кварталом». У китайцев все было серьезно: неостановимой победной поступью они захватывали все сферы бизнеса, выдавливая оттуда созерцательных, не измученных любовью к труду и не способных, по большей части, конкурировать с ними испанцев.

Своим деловым, подчиненным железной дисциплине фанатизмом, лишенным морали и сентиментов, они были подобны иезуитам. Надолго в трущобах Старого города китайцы, впрочем, не задержались: окрепнув, они двинулись дальше и выше, подминая под себя респектабельный Эйшампле, а возросшие из среды их нувориши с легкостью и за баснословные деньги покупали роскошные модернистские виллы у склонов Кольсеролы, по соседству с футболистами «Барсы», каталонскими политиками, банкирами и младшей дочерью Короля, инфантой Кристиной.

Адвокаты у «новых китайцев» были самые лучшие и тоже свои, а машины – длиннее, шире, выше, блестящее и дороже, чем у обычных людей. И, когда случалось видеть вальяжно плывущий по Барселоне, исключительно розовый и неестественно длинный сверхлимузин, можно было не сомневаться даже – новокитайская свадьба!

Китайцы не дух не переносили латиноамериканцев, да и вообще всех, кто пытался вторгнуться в их бизнес или просто незаслуженно обидеть представителя Китайской Народной Республики. У таких «обидчиков», в особенности, если они совсем уж зарывались, были все шансы потерять голову – китайцы отрезали их с непревзойденным мастерством.

На прилавках же китайских магазинов раскинулся, благоухая ароматным дешевым пластиком и вредными красителями, весь украденный и клонированный узкоглазыми волшебниками мир – где все выглядело, как настоящее, а стоило впятеро, вдесятеро дешевле, временами не особенно отличаясь качеством от оригинала – положительно, конкурировать с китайцами было нельзя!

Но куда хуже всех прочих были мусульмане, бесцеремонной и бесконечно плодящейся саранчой заполонившие и продолжавшие заполонять Старый город. Эти пришли сюда не просить и побираться, но требовать и получать.

Эти рассматривали безбожно засранную ими старую Барселону, да и всю Испанию, как свою исконную территорию, земли могущественной когда-то исламской империи Аль-Андалус. Они не постучались в чужую дверь в поисках прибежища, нет – они вернулись к себе домой, чтобы восстановить раз и навсегда нарушенный было порядок: уничтожить ненавистный католицизм, а католикам, на выбор, либо отрезать головы, либо сделать их рабами, либо обратить в истинную исламскую веру – этим слепым, воинствующим неприятием всего неисламского и геометрической плодовитостью они особенно были страшны. Пуйдж не любил их даже больше, чем мексиканцев – и не стыдился себе в этом признаться.

И здесь же, в Старой Барселоне, среди разночинных эммигрантов, среди мерзкой криминальной накипи, в самом сердце долины греха, продолжало существовать и самое коренное, ветхозаветное, упрямое, правильное и нищее население Барселоны, и Пуйдж горд был тем, что он – отсюда.

Вот только возвращаться и жить в этом городе он ни за что не стал бы – ни раньше, ни теперь, когда это попросту невозможно…

Глава 2. Монсе утраченная

Барселона. 09—10

Кофе у тетушки Анны был чуть крепковат и с горчинкой, как и любил Пуйдж, а круассаны – наилучшие в Барселоне: свежайшие, на масле, с восхитительным ароматом утренней Франции… С золотом аккуратной поджарки снаружи, с нежно-белым нутром, тающие влет, как деньги во время отпуска, в дорвавшемся до праздника рту… Привычные с детства и такие же неизменные, как и римские стены, стоящие здесь со времен Октавиана Августа.

И тетушка Анна все такая же – тоже, кажется, со времен Октавиана. Во всяком случае, когда малютка Пуйдж постигал азы начального образования и захаживал сюда только с родителями, и, сидя, на террасе, вовсю болтал ногами – ибо до земли им требовалось еще дорасти – тетушка Анна выглядела в точности, как сейчас: слегка сумасшедшая, слегка пожилая красивая девочка, застрявшая в своих семнадцати – и не желающая упорно из них выбираться.

И глаза – распахнутые наивно и привыкшие радостно удивляться – глубочайшей синевы, не выцветшей с годами, глаза; и губы, всегда чуть приоткрытые в готовой спорхнуть с них полуулыбке; и этот, придающий ей ту самую сумасшедшинку парик Мальвины – как и сеньора Кинтана, тетушка Анна даже не думала сдавать позиции.

Разве что руки у ней трясутся много сильней прежнего, отметил Пуйдж – вот, пожалуй, и все перемены. Зато память так же остра: мигом она повызнала у Пуйджа о всех его родных – ни разу не сбившись ни в одном имени. Давно уже не тетушка – бабушка, многажды прабабушка, и лет ей, прикинул он, как раз около девяноста, если уже не «за», ведь они с синьорой Кинтана примерно одного возраста – молодчина, что сказать!

Тетушка Анна – традиция, и круассаны ее – традиция.

А традиция и постоянство – закадычные подружки спокойствия…