Красногрудая птица снегирь

— Скажи, Оля, — Камышинцев превозмогал волнение, — скажи, ты что, решила совсем не поступать в институт?

— Не знаю.

— Хотя бы на заочное. Твой балет… Ты же понимаешь… Нужна профессия. Ты же согласилась, нужна профессия.

— Время покажет. Пока устроюсь на работу.

— Опять чертежницей? — бросила мать.

— Ну и что?

— На шестьдесят рублей, которых тебе не хватает на чулки?

— Ничего, хватит. — В голосе дочери, потеплевшем было, когда заговорил отец, снова зазвучали жесткие нотки.

— Еще бы! Когда знаешь, что тебе на блюдечке…

— Обойдусь без блюдечка. Ничего мне…

— Оля! — попытался остановить ее отец.

— Ничего мне от вас не надо…

— Оля!

— Устроюсь на работу и уйду в общежитие.

Камышинцев повернулся к жене:

— Пожалуйста, Ксюша, оставь нас! Пожалуйста!

Уйти, не сказав что-то такое, что хоть немного утолило бы боль и что тешило бы душу хотя бы ничтожным, хотя бы иллюзорным сознанием победы — последнее слово все-таки осталось за мной, — уйти без этого Ксения не могла.

— Вот что, Ольга, мое терпение кончилось.

— Мое тоже.

— И прекрасно. — Вот тогда Ксения и сорвалась: — И прекрасно. В таком разе можешь что угодно, куда угодно. Можешь… — Она выхватила у дочери щетку и швырнула ею в дверь. — На все четыре стороны!

Наверное, сказала и обмерла. Но что сказано, то сказано.

Конечно, никуда Оля из дома не ушла: Камышинцев при немом поощрении Ксении и затаенном удовлетворении ее убедил дочь не делать этого.

Теперь, когда отец был один на один с дочерью, он иногда звал ее Олька-своеволька.

Те слова матери — «На все четыре стороны» — Оля не забыла, Она и не старалась забыть. Недостатки людей досаждают нам в той мере, в какой мы сами склонны обращать на них внимание. Оля как раз старалась обращать внимание на то, что можно было отнести к недостаткам в характере матери. Она опиралась на это в своем упрямстве — не делать первого шага, не прилагать усилий к тому, чтобы снять или хотя бы ослабить напряженность.

На другой год врачи определили, что Олино сердчишко начало слишком пошаливать. Не до балета. Пришлось ей все-таки поступать в институт. Камышинцев расстался со своей Олькой-своеволькой.

В конфликте Ксении и дочери он не искал удовлетворения. И то, что Оля написала нынче только ему, не породило в нем даже намека на злорадство. Он понимал, что Ксении больно, и жалел ее.

Он вытянул из пачки вторую папиросу и прикурил от первой. Издавна Камышинцев курил только «Беломор». От иных папирос или от сигарет кашлял.

Во дворе заиграл оркестр. Его было чуть слышно — медленная танцевальная мелодия. Казалось, она звучала откуда-то из глубины тихого весеннего вечера.

На кухню вошла Ксения. Налила из крана теплой воды в резиновую грелку. Она всегда прикладывала к затылку теплую грелку, когда боялась, что у нее начинается приступ мигрени. Но сейчас воду она могла налить и в ванной, однако вошла на кухню — туда, где был муж.

— Болит? — спросил Камышинцев.

— А-а!.. Ты хоть знаешь что-нибудь о нем?

— О Вадиме?.. Кое-что. Немного от Златы, немного от отца.

— Ну!

— Был помощником машиниста. Вроде неплохим. Вдруг электрослесарем в цех перешел. А потом вообще черт-те что: на станцию.

— На Сортировку?

— Нет, на Ручьев-Центральный. То ли сцепщиком, то ли еще кем-то. А теперь вот в Старомежске, на курсах диспетчеров.

— Туда, сюда!

— Да, картина складывается…

— И Ольга с ее переборчивостью… Да еще с ее художественной натурой. Что у них общего?

То, что Ксения услышала сейчас, и то, что именно этот парень, похоже порядочный шалопай, теперь около Ольги, — стоило Ольге оказаться одной, он тут как тут! — сплелось для Ксении в один клубок, который неизбежно покатился в сторону четы Пироговых. Точнее — в сторону Пирогова. Вырастил!

«Лакированный лапоть», — вспыхнуло в ее памяти.

Она вернулась в спальню. Ей нельзя было волноваться: тогда уж непременно начнется приступ. Но попробуй тут не волноваться. Видно, без таблетки не обойтись.

Ксения включила ночник, достала лекарство из низенькой тумбочки возле кровати. Со второй тумбочки, стоявшей у мужниной кровати, взяла бутылку боржоми. Приняв таблетку, глубже запахнула халат. Ее знобило: верный признак того, что может разыграться приступ.

Но лекарство было сильнодействующее, голова вдруг сделалась ясной, легкой, будто остуженной.

В соседнюю со спальней комнату вернулся муж. Зашелестела бумага. Скорее всего, он сел за стол и перелистывает журнал.

— Чего матч не смотришь?

— У тебя же голова…

— Ладно, ладно.

— Так уж осталось-то…

— Хоть счет узнаешь. Включай! Только негромко.

Неужели это навсегда? Камышинцев, телевизор, этот дом… Из вечера в вечер, из года в год. Неужели ничего больше не будет?

Ксения не делала секрета из того, что живет с Камышинцевым неважно. Могла позволить себе пошутить в таком, к примеру, духе: «Шляпку, чтобы нравилась, мне труднее купить, чем мужа найти». Наверно, это было близко к истине.