Красногрудая птица снегирь

Только какой же из двух эшелонов? В сорок третьем меня дважды посылали в тыл, в командировку: принять девушек-добровольцев для нашего фронта. Первый раз летом — в республику Коми. И я вспомнил — ты из Сыктывкара. Именно поэтому, что ты из Сыктывкара, я и смог вспомнить. Ведь в Сыктывкаре я принял всего лишь несколько девушек — среди них тебя. А потом, плывя пароходом по Вычегде, останавливаясь у пристаней, мы принимали девушек из других районов республики. А в Котласе мы пересели в вагоны.

И вот через полтора года — встреча. И ты, и я оказались на проливе.

— Случается же!.. Ну, я пойду, а то там без меня…

— Может, и я? Мне уж лучше.

Я, конечно, не позволил. Велел лежать.

Но и после того обморока и того нашего разговора в вагоне-теплушке ты оставалась для меня стрелочницей, которой я отдавал приказания, обычно по телефону. При встречах я спрашивал, не останавливаясь, на ходу: «Ну, как дела?» Ты отвечала тихо: «Ничего» или «Хорошо». И этим все ограничивалось…»

«…А может быть, для меня началось еще в Сыктывкаре, когда я в первый раз увидела тебя? Большой грубый стол должен был служить трибуной. От него пахло рекой и вяленой рыбой.

Он долго, несколько лет стоял на берегу, на открытом воздухе, и на нем обедали грузчики. А сделали его, наверно, на плотах, и плотовщики ели на нем уху. Перед митингом стол поставили на мостки, ведущие к дебаркадеру. Провожающие — их было много, и мы, девочки, уезжающие на фронт, совершенно затерялись среди них, — провожающие столпились вокруг мостков.

На стол ораторы поднимались по одному. И ты тоже взошел один, снял пилотку, сжал ее в руке, и, когда говорил, звездочка пилотки посверкивала и чертила в воздухе резкие прямые линии.

А в речи удивительно симпатичное смягченное «р».

Потом мы плыли из Сыктывкара на пароходе по Вычегде, и ты принимал на сельских пристанях новые партии девушек-добровольцев. Те, что были на пароходе, сбегали на берег, рассыпались по лужайкам и опушкам. Приняв пополнение, ты спускался с дебаркадера и, шагая вдоль берега, звал:

— Дачники, на корабль!

Я засматривалась на тебя: прямой, стройный. У иного шея длинная или, наоборот, короткая. Либо голова какая-то маленькая, либо уши торчат. Или еще что-то не так. А у тебя ничего не бросается в глаза, но весь ты един и весь как творение искусства. Наверно, впервые в жизни я подумала: какое красивое создание — человек.

Значит, началось еще тогда. И суждено было случиться, чтобы меня взяли не в воинскую часть, а в полувоенный мостостроительный отряд, чтобы после фронтов, где мы восстанавливали мосты, я оказалась на проливе и встретила тебя. И суждено было случиться обмороку. И еще тому, что именно ты, а не кто-то другой принял меня от врача.

Возле вагона-теплушки я очень неуверенно поставила ногу на первую ступеньку лестницы — не нарочно, нет: просто я была еще слаба; может быть, я даже пошатнулась. И вот тогда — я даже не сразу сообразила, что же происходит, — тогда ты подхватил меня на руки. Тебе надо было сделать пять шагов по лестнице, и с каждым шагом ты сильнее прижимал меня к себе. Я знала, ты делаешь это, чтобы взять больше нагрузки на грудь, на плечи, на всего себя. Подымаясь, ты чуть откинулся назад, и у меня мелькнула мысль, что мы можем упасть. Но мысль эта ничуть не испугала меня. Наоборот, мне представилось, как твои руки еще крепче обнимут меня и мы летим, летим куда-то вместе…

Когда ты ушел из вагончика, я, лежа на своей полке, вспомнила тот миг во всех подробностях. Для меня словно повторилось все. Я вспоминала еще раз и еще… А потом мне стало стыдно: ведь я воображала, как обнимаю тебя, прижимаюсь к тебе. По-моему, я даже покраснела и, знаешь, повернувшись лицом к стене, будто в теплушке мог быть еще кто-то и мог угадать, о чем я вспоминаю, что воображаю.

У меня кружилась голова. Но, пожалуй, трудно было сказать, отчего она кружилась: наверно, все-таки не от слабости, а от волнения… Когда мы шли из дежурки, ты приобнимал меня, стараясь помочь идти, и у меня тогда тоже кружилась голова. И тоже, наверно, не только от слабости. Еще бы: до этого ты и здоровался со мной не каждый раз, проходил мимо, будто я была каким-нибудь стрелочным фонарем. Да нет, на фонарь-то ты как раз обращал внимание: в порядке ли?

Моментами я ненавидела тебя. И ненавидела себя: за свою робость, за свою беспомощность. Как-то у меня даже возникла мысль уехать со стройки.

Какие долгие, какие захватывающие нас обоих беседы вела я с тобой в мечтах! Но стоило встретить тебя…

Однажды я решилась. Ночью, когда мы строили на станции дополнительный путь. Сами добыли рельсы из бывших немецких траншей, землянок, дотов неподалеку от стройки, на Голом мысе, привезли их на станцию и в свободное от дежурства время строили тот путь.

И я решилась. С отчаяния. Мы сверлили ночью дыры в рельсах. Ручными станками — «трещотками». Ты сидел неподалеку от меня, тоже сверлил и время от времени окликал нас, боясь, что кто-нибудь уснет. И вдруг меня осенило: а что, если я притворюсь, что уснула?