Красногрудая птица снегирь

Когда-то была мечтательная, даже экзальтированная девочка-студентка; зачитывалась «Сагой о Форсайтах», мнила себя Ирэн, бредила ее аристократизмом. Веденеев благодушно подтрунивал над ней и звал свою Люцию Валентиновну Галлюцинацией Валентиновной. Начитавшись Голсуорси, видела она картины жизни некоего разветвленного, процветающего клана, подобного клану Форсайтов, и себя в центре его на родственных встречах, протекающих в утонченной светской беседе. Родни по мужниной линии у нее действительно получилось много, а вот клан, наподобие форсайтовского, не вышел. Не только потому, что семья младшего Веденеева перебралась из Ручьева в Москву, а семья среднего — в Киев, но и потому, что отношения всех трех невесток не отличались теплотой.

Кресло бабы Клавы приходилось Веденееву так, что он мог положить голову на овальный верх спинки. Был включен электрофон. Играл Большой орган Домского собора. Бах, хоральные прелюдии. Не очень-то слушалось, Веденеев моментами насиловал себя, и все-таки музыка отвлекала. И слава богу, что в доме никого. Не рискуешь услышать, как проедутся сын или дочь по поводу запоздалой отцовской слабости к серьезной музыке. Однажды, когда Веденеев привез из Москвы сразу полсотни пластинок с записями выдающихся исполнителей-инструменталистов, и в их числе пластинки — невероятная удача! — легендарного Казальса, Веденеев услышал шепоток дочери: «Вечер был, сверкали звезды, на дворе маразм крепчал».

Нет, Бах все-таки не шел. Веденеев выключил электрофон. Поставил другую пластинку. Постарался себя настроить: сейчас зазвучит тончайшее кружево музыки Вивальди.

Вот в этот момент и позвонил ему начальник дороги:

— Можешь говорить-то? Ничего?

— Вполне.

— А что врачи? Когда поднять думают? А то тут…

— Если срочное что-нибудь, я готов.

— Ну, не горячись, не горячись! Мировая революция, как говорится, не пострадает. Но понимаешь… — В трубке послышалось знакомое тягучее покашливание, покрякивание. — Как поправишься, приезжай. Понимаешь, чем скорее, тем лучше.

— Что ж, я могу сегодня.

— Прямо уж и сегодня!.. Или ты что, не настолько болен? Вот и я удивился, как мне сказали. Бюллетень-то ты не любитель… Ты о приказе этом, насчет Пирогова, знаешь?

— Не видел. Чей приказ?

Новая пауза. И снова покашливание. Покашливал, покашливал да и в самом деле раскашлялся. Было слышно, как налил воды, как сделал глоток, другой.

— Если без риска для здоровья, то давай, Виталий Степанович, приезжай.

Проводник принес постельное белье, и Веденеев закрылся в купе. Вагон стонал всеми суставами, подпрыгивая на стыках. Старой конструкции мягкий вагон, неистребимо пропахший пылью. Из тех, что ставят в местные затрапезные поезда. Фирменный поезд, проходящий через Ручьев, прибывал в Старомежск в неудобное время. Правда, большинство командиров не считались с этим, предпочитали ехать с удобствами и шиком. Некоторые ноды даже своим салон-вагоном ездили.

Может, Веденеев и рисовался немножко своей неприхотливостью. Самую малость. Скорее даже иначе — он просто уважал себя за нее.

Он любил мерный стук колес, покачивание вагона, голос электровоза, оповещающего: я иду. Любил, когда вагонное окно окатывает дождь или бьет по стеклу снег, а поезд идет, идет, посмеиваясь над непогодой, и в лад с ним затаенно звенит путь… В поезде, случалось, вспомнятся вдруг какие-то зовущие картины. Встанут перед глазами. Хотя бы тот невесть отчего запавший в душу кусочек города, где Веденеев оказался как-то в дождливый день: улица, выходящая к городскому пруду, холодноватый мокрый гранит набережной, кинотеатр в угловом доме и весело бегущие к нему девушки, наверно студентки, в плащах, с открытыми зонтиками; смеющиеся чему-то парочки у входа в кино, а в огромном окне — рекламный щит с названием фильма: «Шербурские зонтики»… Что за Шербур, что за зонтики, о каком неведомом мире рассказывает фильм?.. И когда бывает такой же дождливый день, возникает вдруг острое желание навестить то местечко у озера, испить те же неясные, милые, щемящие сердце ощущения… Почему именно тот кусочек города? Почему именно в дождливый день? А сколько их, таких вот непонятно дорогих, манящих картин тревожит душу? Может, он, Веденеев, рожден непоседой, бродягой, но умеет владеть собой?

В купе кто-то негромко постучал. Веденеев открыл. Проводник.

— Чайку, Виталий Степанович? Свежий. Только заварил.

— Чайку давай. Чаек — это хорошо.

Езды еще ночь целиком. Он уснет. Верит, что уснет. В поезде Веденеев спал лучше, чем дома.

Даже в приемную он вошел настороженный. По поведению секретаря можно угадать немало.

Услышал радушное:

— О-о, Виталий Степанович! А Глеб Андреевич уже справлялся о вас.