Красногрудая птица снегирь

Огорчения начались перед обеденным перерывом. Добрынину и прежде казалось, что начальник депо идет на поводу у Соболя. Сегодня это проявилось особенно явственно. Когда старший машинист Кряжев не захотел расписываться в книге ремонта и заявил, что, пока не будут сменены кольца, машина не выйдет из депо, Соболь пошел к Лихошерстнову. Он вернулся от него с письменным распоряжением машинисту отправиться в рейс. Оно выглядело как прямая поблажка инженеру. Эта поблажка главным образом и взорвала Максима Харитоновича, когда он, уже после того как паровоз ФД-20-2647 оставил депо, узнал о конфликте. И хотя со стороны казалось, что карикатура била только по Соболю, хотя, срочно готовя ее в обеденный перерыв вместе с художником редколлегии инженером Булатником, Максим Харитонович на чем свет стоит костил Соболя, гнев его в действительности был прежде всего направлен против Лихого.

Недовольство Лихим заговорило в нем с новой силой, когда ему предложили снять карикатуру. «Трусит Петр, определенно трусит за свое место, — думал Максим Харитонович. — Дрожит перед соболевским дипломом». Диплом у Соболя был такой, что перед ним в отделе кадров шапки снимали, — диплом инженера-тепловозника, самый перспективный, если учесть возможные перемены в депо. «Что сталось с тобой, Петр? — сокрушался Добрынин. — Что сталось с тобой, удалая наша головушка? Куда делась твоя рабочая гордость?»

А тут еще этот новый секретарь партбюро. Он и до сегодняшнего случая не очень-то нравился Добрынину: больно уж хмур, да и чужой какой-то. А сегодня и вовсе разочаровал. Добрынин заметил, как изменился в лице Овинский, когда Тавровый позвонил в партбюро и принялся отчитывать начальника депо. «Трус, подпевала», — вынес категорическое определение Добрынин. Вспоминал Ткачука и удивлялся, какой лукавый попутал его навязать партийной организации этакое ничтожество.

Всю вторую половину дня Добрынин провозился на установке крана-укосины в механическом цехе. Карикатуру снял только перед самым концом смены. Да и снял совсем не потому, что усомнился в ее правильности или побоялся неприятностей. Просто наказывал себя за ошибку — ему действительно следовало, перед тем как подготовить карикатуру на заместителя начальника депо, посоветоваться с членами партбюро, и прежде всего с Лихошерстновым и Овинским.

Хотя карикатура фактически сослужила свою службу — за день ее посмотрело большинство рабочих, — Добрынину хотелось снять ее незаметно. Да где там! Только взялся откладывать кнопки, как сзади собралось несколько человек. Будто из-под земли выросли, чтоб им! И посыпалось.

— Пусть еще повисит. Чего торопишься?

— Уж не заслабило ли, Максим Харитонович?

— Верно, Максим, тяни ее. Начальство критиковать — против ветра плевать.

Чертыхаясь про себя и ни на кого не глядя, Максим Харитонович свернул карикатуру трубкой и поспешил в комнату редколлегии. Благо что находилась она поблизости, рядом с инструментальной.

В узкой, словно сплюснутой комнатке, отделенной от инструменталки фанерной перегородкой, бухгалтер Любовь Андреевна Оленева уже печатала на машинке заметки в завтрашний номер газеты. Она повернула навстречу Добрынину смуглое от загара, слегка обветренное лицо, улыбнулась и снова принялась печатать.

Все неприятности дня словно смыло с Добрынина. Та звонкая радость, с которой он проснулся сегодня, которая пела в нем все утро и даже днем, в самые огорчительные минуты затаенно и сладко ныла, сейчас опять заговорила во весь голос.

Он взял лежавшие около машинки оригиналы заметок и спросил:

— Можно подшивать?

Любови Андреевне достаточно было молча кивнуть, но она чувствовала, что он хочет слышать ее голос, что ему важен не ответ, а ее голос.

— Да, можно, я их уже обработала, — сказала она.

Они обменялись еще несколькими фразами, лишними по смыслу, но нужными им все для того же, чтобы слышать друг друга.

Сбившись в печатании, она посмотрела на него умоляюще, и они на время замолчали.

Добрынин достал из шкафа пухлую папку, в которую подшивались рабкоровские заметки. На каких только листках, на какой только бумаге не писались эти испачканные мазутом и копотью, захватанные рабочими руками заметки — серый бланк наряда, выгоревшая обложка старого журнала и даже просто клочок газеты.

Накалывая их на скоросшиватель, Добрынин поглядывал на Любовь Андреевну. Печатала она медленно, не очень умело. Время от времени перечитывала напечатанное. Губы ее чуть заметно шевелились, и в эти моменты углубленности и старания она делалась особенно милой.

Загар и легкая обветренность, видимо, никогда не сходили с ее лица. Обветренность скрадывала морщинки. Пожалуй, только лоб, пересеченный несколькими глубокими бороздками, выдавал ее уже немалые годы. Но Добрынину больше всего нравился именно этот опаленный тяжелыми вдовьими годами лоб — отчетливый, выпуклый, в черном обрамлении гладко зачесанных волос.