Красногрудая птица снегирь

Овинский усмехнулся, покачал головой.

— Скажите, Анатолий, разве прежде мыслима была станция без стрелочников? А теперь что в Крутоярске-втором? Централизация стрелок. Нет стрелочников. Нет!.. Спохватись вовремя ваш старший машинист Захар Кондратьевич Городилов, начни, как другие, учиться в вечерней школе, — работать бы ему сейчас на тепловозе, водить поезда на главном ходу. А где он сейчас?.. Но он уже пожилой человек. Вам же еще жить и жить. Вам еще сына вырастить надо… Вот вы едва не угодили под колеса. Чудом избежали смерти. Но есть другая смерть. Не физическая, а иная. Думаю, вы понимаете меня.

Хисун перевел взгляд на потолок. Долго молчал. Лицо его в белом обрамлении бинтов казалось восково-желтым.

— Что же вы мне посоветуете? — тихо произнес он наконец.

— Прежде всего бросить пить.

— Ну, брошу. А дальше что?

— Дальше?.. Приглядимся к вам, проверим вас основательно. Если на прежнем поставите точку, пошлем на курсы тепловозников. Вас можно послать — у вас семилетнее образование.

Хисун горько усмехнулся.

— Вы что, не верите мне? — спросил Овинский.

— Вам-то я верю…

— Так что же?

На какое-то время снова установилось молчание.

— Говорят, у вас отчетное собрание будет, — неожиданно для Овинского сказал Хисун.

— Да, будет.

— Ну вот.

— Что — ну вот?

— Говорят, не выберут вас…

— Кто говорит?

— Захар Кондратьевич хотя бы.

— Он же беспартийный, откуда ему знать?

— А брат его, он-от все знает, даром что в пассажирском депо теперь… Да вы и сами вроде уходить собрались.

— Сам? Это что, тоже Ивана Грозы версия?

— Слухи такие ходят…

— Вздор!.. Вздор, Анатолий, вздор. Не выберут — другое дело. Но сам!..

Овинский отрицательно покачал головой. Потом, потерев колени худощавыми подвижными руками, добавил тише:

— Сам ни за что… У меня, брат, в депо долгов полным-полно.

— Какие же у вас долги?

— Какие?.. Да вот хотя бы перед товарищем Хисуном долг… Давнишний, еще с осени.

Лицо Хисуна дрогнуло, странно сморщилось. Шмыгнув носом, он отвернулся и сказал сипло:

— Что ж вы, о каждом человеке помнить должны?

— Должен, Анатолий, должен… И вообще если уж серьезно судить, так я по-настоящему-то только начинаю работать. Только начинаю.

Он встал.

— Выздоравливайте. И хорошо подумайте обо всем, что я вам сказал. Время у вас для этого сейчас есть. Ну, до свидания!..

Выйдя из корпуса, в котором лежал Хисун, Виктор Николаевич остановился, собираясь у кого-нибудь спросить, где помещается туберкулезное отделение.

На деревьях больничного сада галдели птицы. В воздухе вместе с едва ощущаемым ветром проносились трепетные струи тепла. Снег между деревьями лежал грязный, осевший. Садовые дорожки поблескивали сырой ноздреватой наледью. Был апрель.

Корпус, который искал Овинский, оказался несколько поодаль от других корпусов больницы. Отдавая шинель няне, Виктор Николаевич заметил на лестнице женщину, в которой можно было безошибочно узнать врача, — халат не на тесемочках, как у сестер, а на пуговицах, сшит по фигуре; из верхнего карманчика выглядывала чашечка стетоскопа. Виктор Николаевич поспешил за женщиной. Поднимаясь по лестнице, женщина озабоченно наклонила голову, чуть шевелила губами и морщила в раздумье лоб.

Овинский догнал ее уже на втором этаже, на лестничной площадке.

— Простите, у кого я могу спросить о больной Оленевой?

— Оленевой? — Женщина торопливо вскинула округлые, выпуклые глаза. Она была уже немолода, но округлые, как и глаза, полненькие щеки ее окрашивал густой румянец. — Это моя больная.

— Как я удачно…

— Не совсем. У нас консультация.

— Тогда разрешите подождать.

— Вы родственник?

— Я секретарь парторганизации.

— Хорошо. Как раз Оленеву мы показываем сегодня. Консультация будет на первом этаже.

Виктор Николаевич уже шагнул было с площадки на лестницу, направляясь на первый этаж, как врач остановила его:

— Не исключено, что профессор порекомендует операцию. Я не утверждаю, но не исключено. В таком случае, прошу вас, пожалуйста, поддержите мать. Сама Лиля девушка мужественная, но мать просто в панике. Понимаете, ее муж, отец Лили…

— Я знаю.

— Пожалуйста! Дочь для нее — все.

Любовь Андреевна и Лиля уже ожидали в коридоре против кабинета заведующей отделением. Они сидели на жестком диване, выкрашенном в светлый больничный цвет. Дочь неестественно прямо и неподвижно держала голову и спину, ноги ее были тоже неподвижны, хотя они свешивались, не доставая пола. Мать, пригнувшись и покачиваясь, нервно мяла на груди руки. Вспышка изумления, вызванная приходом Овинского, почти не внесла изменений в их позы. Ответив на приветствие секретаря партбюро, мать и дочь в первое время молча и как-то испуганно косились на него, но затем, казалось, совсем забыли о нем.