Красношейка

Играл оркестр, и ветер доносил обрывки музыкальных фраз. Харри открыл глаза. Все кругом было белым. Белый свет солнца, мигающий между дрожащими на ветру белыми занавесками, белые стены, белый потолок и белое постельное белье; мягкое, оно холодило горячую кожу. Харри повернулся на бок. Ракели не было, но подушка еще хранила отпечаток ее головы. Харри посмотрел на свои часы. Пять минут девятого. Ракель с Олегом ушли на Крепостную площадь, откуда должна была начаться детская процессия. Они договорились встретиться в одиннадцать перед караульным помещением у Королевского дворца.

Харри закрыл глаза и еще раз вспомнил эту ночь. Потом встал и прошлепал в ванную. И там тоже все было белым: белая плитка, белый фарфор. Харри встал под ледяной душ и замурлыкал старую песню:

— …a perfect day![51]

Потом он взял заботливо положенное для него Ракелью толстое махровое полотенце — белое — и стал растираться, разглядывая свое лицо в зеркале. Сейчас он счастлив, разве нет? Именно сейчас. Харри улыбнулся зеркалу. Зеркало улыбнулось ему в ответ. Как у Экмана и Фризена. Улыбнись миру…

Харри громко засмеялся, обмотался полотенцем и, осторожно ступая мокрыми ногами по коридору, вернулся в спальню. Харри понял, что вошел не в ту спальню, только через пару секунд, потому что и здесь все было белым: стены, потолок, безупречно застеленная и покрытая старомодным вязаным покрывалом двуспальная кровать и комод с семейными фотографиями на нем.

Харри уже повернулся было, чтобы уйти, как вдруг замер. Он стоял, не зная, что делать: будто одна половина его мозга приказывала забыть обо всем и выйти из комнаты, а другая — вернуться и удостовериться, что он увидел именно то, что и думал. Вернее сказать — то, чего боялся. Чего именно он боялся и почему, он не понимал. Понимал он только одно: как все прекрасно, как не хочется ничего менять — даже к лучшему. Ничего. Но было поздно. Конечно, поздно.

Харри перевел дыхание, повернулся и подошел к комоду.

Черно-белая фотография стояла в простенькой золоченой рамке. У женщины на фотографии было худое лицо, высокие скулы и спокойный, смеющийся взгляд. Женщина смотрела чуть повыше камеры, очевидно, на фотографа. В ее взгляде ощущалась сила. Поверх простой блузки висел серебряный крестик.

«Вот уже две тысячи лет ее рисуют на иконах».

Нет, не поэтому Харри с первого взгляда увидел что-то знакомое в том лице на фотографии.

Сомнений не оставалось. Это была та же женщина, которую он видел на фотографии в комнате Беатрисы Хофман.

Часть девятая Судный день

Эпизод 94 Осло, 17 мая 2000 года

Я пишу это, чтобы тот, кто найдет мои записи, смог понять, зачем я сделал то, что сделал. Часто в жизни мне приходилось выбирать из двух зол — и меня можно судить, с учетом этого. Но учтите к тому же, что я никогда не пытался уйти от выбора, никогда не уходил от своего нравственного долга, предпочитая пусть ошибиться, но не жить трусом, как молчаливое большинство, что прячется за чужой спиной и позволяет делать выбор за себя. И свой последний выбор я сделал, потому что хочу с чистым сердцем предстать перед Господом и вновь встретиться с Хеленой.

— Черт!

Харри ударил по тормозам — по пешеходному переходу на перекрестке устремилась пестрая толпа, кто в деловом костюме, кто в национальном наряде. Похоже, весь город уже на ногах. Казалось, зеленый свет не загорится никогда. Наконец Харри отпустил сцепление и нажал на газ. Найдя место для парковки на Вибесгате, Харри вышел из машины и, подойдя к двери многоквартирного дома, где жил Фёуке, позвонил. Мимо пробежал мальчуган на роликовых коньках и так громко дунул в пластиковый рожок, что Харри вздрогнул.

Фёуке не отвечал. Харри вернулся к машине и достал фомку, которая всегда лежала у него под задним сиденьем, поскольку замок багажника был сломан. Потом снова подошел к двери и обеими руками нажал на оба ряда кнопок на панели звонка. Ему ответил нестройный хор возмущенных голосов, — разумеется, момент неподходящий: кто как раз рубашку наглаживает, кто начищает ботинки. Харри сказал, что он из полиции, и кто-то, должно быть, ему поверил, потому что вдруг послышался жуткий писк, и дверь открылась. Прыгая через три ступеньки, Харри добежал до четвертого этажа. Сейчас сердце билось еще сильнее, чем все эти пятнадцать минут — с тех пор, как он увидел фотографию в спальне.