Красные бокалы. Булат Окуджава и другие

Александру Сергеевичу хорошо!

Ему прекрасно! <…>

Жил в Одессе, бывал в Крыму,

Ездил в карете,

Деньги в долг давали ему

До самой смерти. <…>

Даже царь приглашал его в дом,

Желая при этом

Потрепаться о том о сем

С таким поэтом.

Он красивых женщин любил

Любовью не чинной,

И даже убит он был

Красивым мужчиной.

Он умел бумагу марать

Под треск свечки!

Ему было за что умирать

У Черной речки.

Поначалу все вроде сходится. Как и у Синявского, «счастливчик Пушкин» (так называется это стихотворение Булата) живет и творит – играя.

Но в конце вдруг выясняется, что его умение «бумагу марать» – не игра, а серьезное дело, за которое стоило «умирать на Черной речке».

Тут как будто вырисовывается некоторое противоречие.

Но оно легко снимается другим Булатовым стихотворением:

У поэта соперников нету

ни на улице и ни в судьбе.

И когда он кричит всему свету,

это он не о вас – о себе.

Руки тонкие к небу возносит,

жизнь и силы по капле губя.

Догорает, прощения просит:

это он не за вас – за себя.

Но когда достигает предела

и душа отлетает во тьму…

Поле пройдено. Сделано дело.

Вам решать: для чего и кому.

То ли мед, то ли горькая чаша,

То ли адский огонь, то ли храм…

Все, что было его, – нынче ваше.

Все для вас. Посвящается вам.

Все для вас! Посвящается вам!

Но это – потом. А сейчас, пока его душа еще не «отлетела во тьму», он «кричит всему свету»: отстаньте от меня! Не тяните ни вправо ни влево! Я не с вами – ни с теми ни с этими, – я сам по себе! И возносит к небу свои тонкие руки, и молит только об одном: «Дайте дописать роман до последнего листочка!..», «Дайте выкрикнуть слова, что давно лежат в копилке!..»

И вот, вопреки этой своей «декларации прав писателя», он позволяет втянуть себя в конфронтацию двух ветвей власти и решительно, безоговорочно, категорично примкнуть к одной из враждующих сторон.

Точнее, даже не «позволяет» себя втянуть в эту кровавую политическую схватку, а – в отличие от Синявского – сам, по доброй воле, по зову сердца, по естественному порыву души втягивается в этот, уже ставший вооруженным, конфликт.

В том, что это был именно зов сердца, порыв души, у меня нет ни малейших сомнений.

А чтобы объяснить, на чем основана эта моя уверенность, мне придется более подробно рассказать о том, что в те дни происходило с нами. И главное – восстановить в памяти все обстоятельства, связанные с главным, ключевым эпизодом, повернувшим и в конечном счете определившим последующий ход событий.

Рассказывая о той фазе путча, когда в ход уже пошло оружие, об этом эпизоде я умолчал. Даже не упомянул о нем.

Сейчас попытаюсь восполнить этот пробел.

Самым страшным для меня

в тот день (3 октября) был момент, когда диктор «Останкина» объявил, что первый этаж телецентра захвачен и поэтому телерадиовещание всех телекомпаний из «Останкина» прекращается. И экран моего телевизора погас.

Вскоре, правда, он опять засветился: это заработал единственный оставшийся в эфире телеканал государственного Российского телевидения. (Как потом я узнал, он не был отключен, потому что его эфирная студия была расположена не в Останкине, а на 5-й улице Ямского поля.)

Пауза длилась недолго, может быть, несколько минут. Но эти минуты были самыми страшными в моей жизни. Мелькнула мысль: все кончено, они победили.

Когда экран вновь засветился, я слегка успокоился. Но всей кожей чувствовал: дело дрянь.

Положение и впрямь было грозное. Куда более грозное, чем три года назад, в дни августовского путча 91-го.

Тогда работали все каналы телевидения. И, хоть город был до отказа набит танками, никто ни в кого не стрелял. И был Ельцин на танке. И почти полная уверенность, что этот путч, возглавляемый людьми, которых мы только что увидели на экранах наших телевизоров во всем их ничтожестве, конечно же, провалится.

Сейчас такой уверенности у меня не было.

И вообще все было непонятно.

Где Ельцин? Почему он молчит?..