Красные бокалы. Булат Окуджава и другие

Что это значит: «Правительство предпринимает усилия, чтобы подтянуть силы…»? Какие особые усилия тут нужны? И почему «подтянуть силы» нельзя было раньше?

Как можно было допустить, чтобы от бандитов, вооруженных гранатометами и тяжелыми пулеметами, «Останкино» защищала только горстка милиционеров?

Да и вообще, как могли они допустить, чтобы вооруженные бандиты бесчинствовали на улицах Москвы, не встречая практически никакого сопротивления? Не знали они, что ли, что к Белому дому все эти дни стягивались вооруженные боевики, даже из Приднестровья? А если не знали, то почему? Чем можно объяснить и оправдать такое благодушное ротозейство?

И что это значит: «Мы не можем переложить ответственность за судьбу демократии, за судьбу России, за судьбу нашей свободы на милицию, на внутренние войска, на силовые структуры»? Если власть отождествляет себя с демократией, то на кого еще, как не на подчиняющиеся ей милицию, внутренние войска и другие силовые структуры, должна она опираться, защищая судьбу демократии, судьбу России? Или все эти силовые структуры ей – этой власти – уже не подчиняются? Не желают исполнять ее приказы?

И как можно надеяться, что сотня-другая, положим, даже тысяча или хоть несколько тысяч безоружных мирных граждан сумеют остановить бандитов, вооруженных гранатометами и тяжелыми пулеметами?

Это сейчас я все те мои недоумения, все мое тогдашнее раздражение и злость так аккуратно разложил по полочкам, придав им некую логическую стройность и даже систему. А тогда, в тот момент все это смутно клубилось в моем мозгу, выливаясь не столько в мысли, сколько в ощущения, главным из которых, наверно, был самый вульгарный страх. С одной стороны, я понимал, что не откликнуться на этот призыв Гайдара нельзя: не от хорошей жизни он обратился за помощью к нам, к своему электорату. Видно, не на кого больше в тот момент было ему надеяться. А с другой стороны – уж больно не хотелось лезть в это пекло…

Но особенно долго разбираться в этих моих смутных чувствах и ощущениях мне не пришлось. Еще не успели отзвучать последние слова гайдаровской речи, как раздался телефонный звонок и хорошо мне знакомый голос спросил:

– Вы идете?

Звонили самые близкие наши друзья – Лазарь и Найка.

С Лазарем я познакомился и крепко (как оказалось, на всю жизнь) сдружился в начале 60-х, когда мы вместе работали в «Литгазете». Кстати, это именно он, Лазарь, взял в наш отдел Булата. И это в его захламленном крошечном кабинетике Булат спел нам (двоим или троим) самые первые свои песни («Вы слышите, грохочут сапоги…», «Полночный троллейбус», «Из окон корочкой несет поджаристой…», «За что ж вы Ваньку-то Морозова…»), и это именно Лазарь сказал ему тогда, что через год его песни будет петь вся страна.

Моему сближению с Лазарем и прочности сразу возникшей нашей дружбы в немалой степени способствовало то обстоятельство, что жена Лазаря Ная и моя жена Слава до войны – с первого класса по шестой – были одноклассницами, чуть ли даже не сидели за одной партой.

Но главным, конечно, тут было не это, а то, что оказались мы с ними людьми, как говорил киплинговский Маугли, «одной крови». И в описываемое мною сейчас время на все тогдашние митинги ходили вместе.

Когда раздался тот телефонный звонок и прозвучал тот Найкин вопрос: «Вы идете?» – я живо представил себе Лазаря, который уже на лестнице, а может быть, даже и на улице, у подъезда, стоит и курит, привычно ждет, когда наконец к нему присоединится вечно опаздывающая и заставляющая себя ждать жена. А она, на сей раз собравшаяся мгновенно, не могла перед выходом не позвонить нам и не задать этот свой вопрос, в моем ответе на который не сомневалась ни секунды.

А я в ответ вместо того, чтобы сказать: «Да, конечно» (знал ведь, что все равно этим кончится), не удержался от раздраженного монолога.

– Что это за власть! – орал я. – Мало того что неспособна защитить меня от вооруженных бандитов, так она еще требует, чтобы я ее защищал!

Найка была отчаянная спорщица, в любом споре заводилась с полуоборота, сразу переходила на крик. И я не сомневался, что в ответ на этот мой монолог она взорвется гневом. Или – еще того хуже – обольет меня холодным презрением и бросит трубку. Но она вдруг – совершенно для меня неожиданно (как это было на нее непохоже!) – очень мягко, даже как-то кротко сказала:

– Ты прав. Но у меня нет другого выхода. Ты можешь высказать все что хочешь в печати. А я могу только вот это: пойти.

Мне стало стыдно, и я сказал:

– Ладно. Через полчаса у Юрия Долгорукого.

Ровно через полчаса мы там и встретились.

Народу у Моссовета пока что собралось не очень много, но с каждой минутой людей все прибывало.

В толпе собравшихся кроме Лазаря и Найки, с которыми мы уже соединились, мелькали и другие знакомые лица.

Я приободрился, и раздражение мое сразу куда-то ушло, сменившись каким-то радостным возбуждением, чуть ли даже не эйфорией. Мне показалось, что я понял истинный замысел собравшего нас тут Гайдара.