Красные бокалы. Булат Окуджава и другие

– Я тебе вот что хотел сказать, Машенька: очертенела мне вся эта чепуха. Столько лет кровищи и злобищи. Не с пеленок же я солдатом стал. Была когда-то и у меня человеческая, хорошая жизнь…

Поручик криво и зло усмехнулся.

– А война доконала. Своими руками живое сердце свое человеческое на всемирном гноище, в паршивой свалке утопил. Пришла революция. Верил в нее, как в невесту… А она… Я за свое офицерство ни одного солдата пальцем не тронул, а меня дезертиры на вокзале в Гомеле поймали, сорвали погоны, в лицо плевали, сортирной жижей вымазали. За что? Бежал, пробрался на Урал. Верил еще в родину. Воевать опять за попранную родину. За погоны свои обесчещенные. Повоевал и увидел, что нет родины, что родина такая же пустошь, как и революция. Обе кровушку любят. А за погоны и драться не стоит. И вспомнил настоящую, единственную человеческую родину – мысль. Книги вспомнил, хочу к ним уйти и зарыться, прощения у них выпросить, с ними жить, а человечеству за родину его, за революцию, за гноище чертово – в харю наплевать.

(Борис Лавренёв. Избранное. Л., 1935)

Открывая ей свою душу, он не сомневается, что девушка, нашедшая с ним свое первое девичье счастье, конечно же, поймет его и разделит эти его чувства.

Но – не тут-то было:

...

– Так!.. Значит, земля напополам трескается, люди правду ищут, в кровях мучаются, а ты байбаком на лавке за печью будешь сказки читать?

(Там же)

И на этом – кончается, взрывается их короткий «классовый мир»:

...

– Исполать тебе, царица амазонская. Пятница моя любезная. Перевернула ты меня, жизненного эликсира влила. Не хочу больше вихляться, как бревно в полынье, по твоему образному словарю. Сам вижу, что рано мне еще думать о возврате к книгам. Нет, пожить еще нужно, поскрипеть зубами, покусаться по-волчьи, чтоб кругом клыки чуяли!

– Что? Неужели в самом деле поумнел?

– Поумнел, голубушка! Поумнел! Спасибо – научила! Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Нет, дура ты моя дорогая. Раз культура против культуры, так тут уже до конца…

(Там же)

Не могу передать, какой отклик в зрительном зале вызывал этот монолог поручика – тогда, в 1956 году. Только что выслушавшие доклад Хрущёва и узнавшие из него, какой страшной правдой обернулись эти пророческие слова героя чухраевского фильма, зрители – все до одного – сочувствовали белому поручику, были в этом споре на его, а не на Марюткиной стороне. Предвидеть такой эффект было нетрудно, тем более что на роль Говорухи-Отрока Чухрай взял актера редкого не только мужского, но и человеческого обаяния, Олега Стриженова. Уже один только выбор актера говорил о том, что этот эффект не был непроизвольным, непреднамеренным, случайным, что именно таков был его, Чухрая, режиссерский замысел.

Хорошо помня все это, мог ли я теперь, тридцать лет спустя, в 1996-м, не считать Чухрая своим ?

И мудрено ли, что, едва только мы с ним сошлись, познакомились и стали разговаривать, первым моим вопросом, обращенным к нему, был вопрос об этом его фильме.

Это был даже не вопрос, а целый ливень вопросов.