Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая

Многие казаки подобные слова о партийности и анархизме слышали впервые, чувствовали, что на их глазах вершится непонятный политический спор, но всем хотелось, чтобы верх одержал Миронов.

— Не пойму, Павел Михайлович, — продолжал он. — Что с вами-то стряслось? Ведь мы с вами еще в девятьсот пятом одну веревку начали крутить, против наказных атаманов и самого царя, за справедливость, а теперь что же? Теперь, видно, расходятся наши дорожки? Правда-матка тяжеловатой стала?

Агеев смутился вдвойне: с одной стороны, перед казаками, как отступник от правого, народного дела, с другой — перед генералом Калединым за свое участие в событиях десятилетней давности. Поправил пенсне и сказал с грустной усмешкой Миронову:

— Я, Филипп Кузьмич, как и вы нынче... не против справедливого передела войсковых земель, и даже не против «углубления революции», поскольку речь идет о демократизации отношений в народе. Но я против безмерного форсирования событий, обострения проблем и вообще действий не по разуму, когда можно продолбить самое дно, в которое провалится и Россия, и наш Дон, да и сама революция! Тут надо бы подходить с оглядкой...

— Именно из-за вашего либерализма на Дон и слетелись монархические вороны, именно поэтому вы и отдали свой печатный орган «Вольный Дон» в руки кадета Черевкова? Словами дел не прикроете, Павел Михайлович. У вас даже почтовой связи с фронтовыми частями нет! — закричал Миронов. — И после этого вы говорите, что заодно с трудовым народом?

На площади заорали хором так, что дрогнули стены:

— Верна-а-а! Верна-а говорит Миронов! Ура — Миронову!

— Теперь все понятней стало! Этот их насквозь видит, до самой селезенки рубает! Во голова!

Переждав крики и рев, Рудаков с гневом предложил кончать речь. Миронов, сжав губы, пристально посмотрел на него, потом со вздохом сожаления достал из кармана тужурки газету «Солдатская правда», медленно и тяжко, страдая, развернул на скошенной трибунке.

— Вот тут большевики и левые эсеры говорят, что надо на фабриках ввести рабочий контроль, а помещичью землю переделить по справедливости между крестьянами... Чем это, простите, угрожает нам, казакам? А — ничем!

Зал снова загудел и заволновался. Рудаков тщетно пытался навести порядок и тишину колокольчиком. Каледин, откинувшись на спинку стула, пристально и неподвижно смотрел в гудящий, вышедший из повиновения зал. На его глазах творилось то самое, от чего он собирался предостеречь вверенное ему войско и русское население всей области.

— И, наконец, последнее, — сказал Миронов. — Я спрашиваю вас, сидящих здесь, выборные станиц и хуторов Усть-Медведицкого округа! Кто от вас, от нас всех, был делегатом съезда в Новочеркасске? Разве фронтовики, те, кто проливал кровь за Россию? Кто выбирал атаманом генерала Каледина? Есть тут такие? Два-три «цивильных» деятеля от канцелярий? Выбрал Каледина своим вождем офицерский «Союз спасения России», монархически настроенные офицеры, враги народной революции и господа в крахмалках! Народ и на этот раз не спросили...

— Это уж наглость! Покиньте трибуну, Миронов! — заревел вышедший из себя Рудаков.

— Это оскорбление!

Весь президиум поднялся, кто-то пошел к Миронову, чтобы силой столкнуть его с подмостков. Но группа фронтовиков как-то незаметно, в одно движение оказалась наверху, окружила трибуну с Мироновым плотным кольцом. Сквозь этот строй пробивался с обнаженной шашкой, наершинясь, свитский есаул Игумнов.

— Дорогу офицеру! Дорогу чести! — тонко кричал он. Голос от напряжения садился и глох... Перед ним расступились, и есаул выскочил с шашкой перед Мироновым:

— Вы оскорбили его превосходительство, генерала Каледина и в его лице все офицерство Дона! Требую немедленно извиниться, Миронов, и взять сказанные слова назад! Или...

— Морзавец! Вон его! — крикнули из переднего ряда.

— Гляди ты, он — на Миронова! — шало и злорадно усмехнулся урядник Шкурин с перевязанным глазом, — Гляди, какой храбрый...

Миронов увидел внизу отца, горестно опустившего голову, сам побледнел и каменно усмехнулся. Этот есаул-негодяй, ни дня не воевавший на передовой, не знающий, как страшен человек в бою, вынуждал его на крайнюю меру — пролитие крови, сейчас, здесь. Как при ночной тревоге или неприятельском окружении...

Игумнов еще произносил слова предупреждения, а в переносье ему уже холодно уставился граненый ствол мироновского призового нагана.

— Бросьте палаш, есаул! Считаю до трех...

Это был голос того Миронова, перед которым не мог устоять в бою никто, когда недюжинная воля человека действовала, как сильный гипноз. Офицерский клинок как бы пошатнулся и медленно стал опускаться вниз — дрогнула рука. А какой-то казак легко вывернул шашку из слабой руки есаула и, ударив о колено плашмя, переломил лезвие надвое. Обломки со звяком полетели под стол президиума. В зале творилось что-то невообразимое, все стоя орали «ура» Миронову.

Члены президиума молча переглянулись. Каледин кивнул, с чем-то соглашаясь, и вышел в боковые двери. Остальные старались идти так, чтобы со всех сторон охранять войскового атамана.