Красные дни. Роман-хроника в 2 книгах. Книга 2

— Послушайте, — сказал он. — Это газета «Петроградский вечер», ей уже три года, и в ней я нашел совершенно гениальные стихи, откровения провидца, который, возможно, уже явился в мир с этими стихами... А вы заметили их раньше?

Он прочел стихи; читал почти без выражения, монотонно, не выделяя особого смысла, не играя на интонациях, просто.

Не в моего ты бога верила,

Россия, родина моя!

Ты, как колдунья, дали мерила,

И был как пасынок твой я.

Боец забыл отвагу смелую.

Пророк одрях и стал слепой.

О, дай мне руку охладелую —

Идти единою тропой.

Пойдем, пойдем, царевна сонная,

К веселой вере и одной,

Где светит радость непокойная

Неопалимой купиной.

Не клонь главы на грудь могутную

И не пугайся вещим сном.

О, будь мне матерью напутною

В моем паденье роковом.

Крюков замолк, и зааплодировавший было Жиров тоже опустил толстые свои руки, понимая, что минута явно не подходящая для восторгов.

— Чьи стихи? — спросил актер Бабенко. — Их можно читать со сцены!

— Новое, ничего не говорящее пока имя: Есенин, — пожал плечами Федор Дмитриевич. — Узнавал, говорят, из крестьянских детей, совсем молод, едва ли двадцати лет... Именно: «Все говорят, нет правды на земле, но правды нет и выше!..» Откуда бы ему в двадцать лет знать все, что он сказал в этих стихах? Господи, да еще эта «неопалимая купина»... Это ужасно, господа, но в этом и грядущее спасение России!

Было настолько тихо, что все слышали потрескивание фитиля, горящего под молочно-белым фарфоровым абажуром лампы. И совершенно лишним и ненужным был недоуменный шепоток толстяка Жирова, всегда преклонявшегося перед талантами:

— Есенин... Никогда не встречал имени даже, но за душу берет. И, представьте, где-то в совдепии, господа?..

Старинные часы с хрипом и усталым шорохом начали бить полночь. Тяжелое черное вино было уже налито, все поднялись вкруг стола и выпили за Новый год молча, без тостов. Потом Кастальский взял скрипку к подбородку, занес смычок, а Бабенко вновь открыл крышку пианино...

Начался год 1920-й. И неминуем все же был разговор о близком крахе, эвакуации, всем том, чего никаким романом не охватишь, не опишешь. Гасли надежды самого Крюкова на успех задуманной работы, поэтому он не стеснялся, высказывал открыто все те мысли, которые уместнее было бы выразить действительно пером, в одиночестве, с необходимой глубиной и художественным тактом. Все летело к черту, и потому нужна была эта исповедь.

— Наше просвещенное общество, господа, попало в грандиозную западню, — ругался Крюков. — И вторгаться в эту всеобъемлющую тему — тему многолетней, может быть, вековой нашей благоглупости, как-то тяжело и почти непосильно. Я говорю: тема и материал неохватны... Но есть, знаете, отдельные моменты, ключевые детали... Вот девять лет назад, весной, как вы помните, случилось это злодеяние: убийство тринадцатилетнего мальчика Андрея Ющинского в Киевском предместье. Были следы уколов на теле убитого, хотя я до сих нор не убежден, что убийство то было ритуальным... И тогда же, в ответ на вполне естественный шум — «про» и «контра», — редакция «Русского богатства», в ряду прочих умов России, подписалась под известным обращением «К русскому обществу» в защиту возможного убийцы Бейлиса. Вслед за Короленко, я говорю, мы развенчивали миф о ритуальных убийствах... Господа, мне до сих пор не ясна фактическая сторона дела, да и мальчик все же был убит! Но я как в каком-то наркозе и, так сказать, у-беж-денно увещевал русский народ от ненужной свирепости и нагнетания страстей. Может быть, тогда это и следовало делать, может быть... Но ведь не вслепую, разобравшись! И самое главное, не совать нос в юриспруденцию до суда! Не делать этого сгоряча! Но мы суетились либо выжидали, и всякий раз почему-то неоправданно... И вот тысячи детей, живых и ни в чем не повинных, ныне умирают с голоду, пропадают в страшных страданиях, в душевной проказе, в трущобах и котлах эпохи, и никто не в состоянии им помочь! С переменой правления страсти, более жестокие и слепые, повернулись в иную сторону, оборотились на нас...

Крюков поднял свою рюмку, зачем-то щурясь посмотрел сквозь вино на свет и снова поставил на стол: пить после этих слов было нельзя.

— Между тем тогда же или чуть раньше, к своему юбилею, Короленко получал не только одобрительные приветствия от простых людей, но и вопли предостережения, слова обидные и даже оскорбительные; он их не скрывал, давал нам читать, и мы все негодовали, потому что слова те выглядели тогда неосновательно грубо! «Вы негодяй, вы вор, вы убийца! Вы защитник врага человеческого! Если вы защищаете вора, то вы сами вор, если вы отвергаете смертную казнь, то становитесь сами убийцей...» и т.д. и т.п. Но как мы были прекраснодушны, как мы смеялись над «темнотой», как мы негодовали!

Словно какая пелена смыкала глаза... Нет, над нами всеми рок, господа! Мама Владимира Галактионовича, Эвелина Иосифовна Скуревич, видимо, больше понимала в истории народов, чем мы все, вместе взятые!..