Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая

Посидели, покурили молча. Миронов вышел из темного угла и занял свое место за столом. Страсти понемногу угасали. Данилов продолжал рассказ тихо, как бы отступив чуть-чуть, не привлекая к себе особого .внимания. Но историю хотел довести до конца.

— В трибунале заседал, потом послали его в Воронеж, по нашему частному определению. Ну, насчет товарища Мосина, что эти директивы за своей подписью рассылал... Но жалко, пропал куда-то наш посланец. Слухи были, что схвачен будто повстанцами тогда же, под Миллерово... Пропал, видно, человек! Он ведь никому не смолчит, тертый калач... А жалко. Надо было бы добраться тогда и до Воронежа, познакомиться с этим Мосиным. Бланки-то, на каких он рассылал директиву, были из Гражданупра, почти что партийные!..

— То-то и беда, — желчно сказал комкор. И непривычно глубоко затянулся дымом папиросы. Курил он по-прежнему редко, но сейчас возникла такая потребность.

— Мосина я знаю, — сказал Ефремов. Этот молодой комиссар знал, что разговор следовало уводить куда-то в ином направлении, в спокойное русло. — С заскоками товарищ... Рядовой сотрудник Гражданупра, но — личный друг Сырцова, вроде помощника при нем. Пользуется славой неподкупного деятеля. Но личных указаний от него, конечно, поступать не могло, разве что подписывался иногда за отсутствующего Сергея...

— Были подписи-то! — упорно вел свою линию простоватый Данилов. — Марк Богуславский — мы его шлепнули в Морозовской, как скрытую контру! — прямо плакался на суде и на колени падал: такие указания были, мол, из центру, от товарища Мосина. И бумаги при деле фигурировали. Вот он и кричал: дескать, кому подчиняться-то?

— Чепуха какая-то, — проявил упорство Ефремов и, мельком глянув на Скалова, начал выбирать какие-то бумаги и директивы из своей полевой сумки-планшетки, всегда болтавшейся у него на боку вместо шашки. Нашел потертый блокнот с замятыми уголками, а уж из него извлек свежую, еще не поблекшую кабинетную фотокарточку. И протянул Миронову.

— Вот он тут, Мосин, собственной персоной и в натуральную величину... Это мы все — в президиуме Гражданупра, на заседании. Сырцова тут нет, он на трибуне, за пределами фотографии, а это Блохин, Мосин, ну я тоже за компанию... — Ефремов скупо усмехнулся.

Карточка пошла по рукам. Миронов и Скалов только мельком глянули на воронежский президиум, потом очередь дошла до адъютанта штаба Изварина. Толстый и малоподвижный штабист Изварин был одним из народных комиссаров первого Донревкома, хотя родной брат у него болтался в эсерах-автономистах и обещал убить при случае, как «продавшегося евреям». Этот-то Изварин и вперился глазами в лица членов президиума... Фотограф, видимо по чьей-то просьбе, выхватил всего два-три лица на переднем плане, и лица эти отпечатались очень ясно и четко, с фактурой и особыми приметами — лицо Блохина выглядело асимметричным, каким-то отечным, а над левой бровью Мосина темнела расплывчатая приметная бородавка.

— М-м... Это — не Мосин, товарищи, — вдруг спокойно сказал Изварин. — Я этого человека знал по Воронежу и Курску еще до революции... Это — Мусиенко! Мусиенко, скрывшийся в девятьсот тринадцатом, агент воронежской охранки, вот это кто. Совершенно точно. — И положил фотокарточку на стол очень строгим движением, перевернув почему-то ликами вниз.

— То есть как? — удивился Скалов и взял фотографию в свои руки.

— Агент охранки? — тоже пожал плечами Ефремов.

— Совершенно точно, товарищи. Я в то время, гм... страшно сказать, был профессиональным цирковым борцом-силачом... Гастролировал по южным городам: Новочеркасск, Ростов, Мариуполь... — порозовел от этих признаний толстый Изварин. — Цирк-шапито! Ну, бывали и в Воронеже, Борисоглебске... С Иваном Закиным дружил, с Черной Миской боролся, но, правда, проиграл по очкам... Афиши были вот такие! Могу гордиться: на лопатках был лишь однажды, да и то от Ивана Поддубного!

— Вы бы покороче, — вдруг нахмурился Миронов. — Какие тут гастроли? Вы же из казаков? И — в борцы, на ковер?

Все засмеялись, теснее сдвинулись к Изварину, кто-то протяжно вздохнул, поминая прежнюю казачью жизнь.

— Конечно, есть некая странность, — покраснел еще гуще Изварин. — Я из казаков, никого тут в обман не вводил, но из омещанившихся, городских казаков, так сказать! Ну, это известно: по безлошадности отец... Был он денщиком полковника Грекова на действительной и не пожелал возвертаться в родной хутор после действительной, да... Упросил полковника, знаете, и тот как-то помог ему устроиться в кондукторы на железной дороге. Трудно, конечно, но устроил! Вот так оно было. Я высшее начальное заканчивал, увлекся гимнастикой, а тут — брат-политик, какие-то знакомства начались с политическим уклоном... В общем, попал и я в революционный кружок, стал кое-какие поручения исполнять, бывал в поездках. Тем более что работа была подходящая — в цирке, среди публики... Ну и пришлось однажды выслеживать в Воронеже и Курске этого господина, Мусиенко. Агента охранки и провокатора. Он еще тогда был приговорен эсерами к смерти. Ручаюсь, что он.