Красные и белые

Он видел, как пулеметные стволы опускаются вниз до крайнего предела, как отваливаются от гусениц ошметки грязи, как дрожит стальное тело машины. Он знал, что на него смотрят все красноармейцы, и понимал, что в единоборстве с танком он должен сделать все возможное и невозможное. Все, что делал в эти секунды он, Дериглазов, — и то, как он шел возле самого танка, это приобрело значение и оказывало уже психологическое воздействие на бойцов. Они сами увидели, что стальная машина не так уж страшна, и мужество уже рождалось у них в сердцах, и восхищение за своего комбрига.

Танк вдруг повернул и пошел на батарею. Азин отступил на шаг.

— На прицел эту таньку, мать ее в душу!

Командир батареи подбежал к первому орудию, отодвинул плечом наводчика, сам навел прицел.

Азин отшвырнул дымящуюся папиросу, словно говоря этим размашистым жестом: «Пора обломать рога зверю».

— Батарея, огонь!

— Первое! — отозвался наводчик.

Орудие, проблестев огненной струей выстрела, отскочило назад, накатилось вновь.

— Батарея, огонь!

— Второе!

— Батарея, огонь!..

Черные клубы дыма опутали передний танк. Заскрежетав гусеницами, машина остановилась, и тогда на ней скрестился огонь трех батарей…

Первое сражение с танками белых закончилось победой азинцев, но дорого обошлась им эта победа.

В то осеннее утро в степи в жестокой сече полегли почти все кавалеристы — младшие и средние командиры. Погибли Турчин и Дериглазов, а раненого, потерявшего сознание Азина вынесли с поля боя.

22

— «Красный шар с бешеной скоростью ударился о шар белый и в силу закона физики откатился назад. Обратное его движение будет безостановочным до самой Москвы», — прочитал Тухачевский.

— Шар красный, шар белый, закон физики — и никакой тебе классовой борьбы. Прочтите что-нибудь поновее, — усмехнулся Лапин.

— Ничего нового нет. Впрочем, соврал. Трепещите, Альберт, колчаковская газета предупреждает вашего брата: «Латышей в плен не берем. Расстреливаем их на месте».

— Чей орган эта газетка? Монархистов? Кадетов? — спросил Павлов.

— «Орган деликатной критики и смеха сквозь слезы», — прочел Тухачевский. — Милейшие критики у Колчака! Где ты ее взял, Грызлов?

— У пленного прапорщика отобрал. Прапорщик весельчаком оказался, целый час анекдоты про Колчака выдавал.

— Люблю анекдоты. Хоть один запомнил? — оживился Павлов.

— Фельдфебель спрашивает у солдата: «Зачем верховный правитель опять на фронт поехал?» — «А штоб сдать новый город краснюкам».

Все рассмеялись, командарм вытер платком губы, откинулся на стенку салон-вагона. Еще ранним утром он прибыл в штаб Двадцать седьмой дивизии, находившейся на западном берегу Тобола. На другом стояли войска адмирала, только триста сажен мутной воды разделяли красных и белых.

Над Тоболом висело низкое, косматое небо, сеявшее снежную крупу, ветер выкручивал оголенные ветки берез, гнал к берегу волны.

— По сведениям нашей разведки, генерал Дитерихс собирается форсировать Тобол пятнадцатого октября. Он думает начать наступление на дивизию Павлова. Против вас, Александр Васильевич, сосредоточено пять дивизий, две казачьи бригады, батальон морских стрелков, — быстро перечислил Тухачевский. — План Дитерихса хорош своей простотой, но только мы опередим генерала. Мы начнем свое наступление тайно завтра на рассвете. Какие полки у вас будут первыми?

Павлов шумно вздохнул, сцепил на массивном животе руки.

— Карельский полк Путны начнет, но тайна переправы невозможна, товарищ командарм. Ведь белые заметят и наши приготовления и нас самих. Начдив вынул из планшета аккуратно исписанный лист. — Мой приказ уже зачитан перед каждым взводом, повторю только последние его слова: «Бойцы, лихая конница, славная пехота! Мы прошли тысячи верст от Волги до Тобола, громя врагов революции. Мы почти у цели. Так вперед и — смерть Колчаку!»

За окном салон-вагона послышались громкие голоса: кто-то кого-то поучал развязно, нахально, пользуясь самыми неприличными выражениями.

— Мишка, сукин сын, обезьяна бесштанная, это ты?

— Это я, мать тебя, — отвечал молодой серебряный голос, чересчур правильно произносивший русские слова.

— Ах ты гад на мохнатых лапах! Бросай, стервец, ружье, перебегай ко мне.

Тухачевский поднял створку окна.

— Зайдите ко мне. Оба, сейчас же!

В салон-вагон вошли красивые парни: первый — с глазами василькового цвета, второй — черноглазый южанин.

— Какого полка? — с опасной вежливостью спросил Тухачевский.

— Командир четвертого батальона Карельского полка, — откозырял синеглазый.

— А вы?

— Связной командира Карельского полка Микаэле Годони.

— Вы всегда так разговариваете? — спросил Тухачевский у батальонного.

— Никак нет! Я его русскому языку с недавней поры учу.

— Ловко научил, слышал. Только кто вам позволил позорить честь командира? Семь суток гауптвахты ему. Идите, комбат!

Батальонный погас лицом и вышел.

— Он храбрый командир, — заступился за батальонного Грызлов.

— Храбрость не нуждается в хамстве. — Командарм повернулся к Годони: — Вы итальянец?

— Сицилийский матрос, синьор.

— Какие бури вас занесли в Россию?

— Одна буря, синьор, военная.