Красные и белые. На краю океана

От сильного удара затрещали дубовые доски ворот, насыщенные жаждой разрушения крики снова взвились над площадью.

— Андрюшкя! Отпиряй воротя!..

— Шурмин, не иди против опчества...

Афанасий Скрябин, в желтой шелковой рубахе, подпоясанной цветным шнурком, опойковых сапогах с ремешками на голенищах, плисовых шароварах, с узкой длинной бородой, напомнил Долгушину очень неприятного человека. «Да ведь он похож на Распутина!» Всем нутром Долгушин ненавидел Распутина: с корнями выворочено трехсотлетнее династическое дерево, а зловещая тень Распутина по-прежнему падает на его — долгушинскую, монархическую — Россию. Ничтожные совпадения теперь воспринимались им как символы отрицательного значения. То, что Афанасий Скрябин походил на Григория Распутина, было тоже каким-то непотребным символом.

— Дуйте, мужички, через стену. Не посмеют они левольвер-тами пужать,— советовал бабий голос.

— Тебя, кобылу разэтакую, тройкой стоялых жеребцов не испугаешь...

— Ах растудыть их мать! — Скрябин подбежал к телеге, вывернул оглоблю, одним скачком взлетел на стену, исчез за оградой. Во дворе раздался его ржавый, требовательный голос:— Шурмин, швыряй револьвер!

Во дворе послышались хрипы, возня, матюки: створки ворот распахнулись, толпа испуганно попятилась. В воротах с «бульдогом» в руке стоял белоголовый, щупленький юноша, почти мальчик. За ним с охотничьими ружьями и берданками кучи-

лись комбедчики — десяток суровых, с решительными физиономиями, парней.

— Мужики, вы что, опупели?— спросил Шурмин. — Расходитесь по дворам, господское добро делить не станем. Здесь народная музея будет. А кто нахалом полезет, вот те крест, буду палить,— Шурмин перекрестился револьвером.

— Не посмеешь, сукин сын, по своим...

А вить што это за комбед, мужички? Своих из штанов вытряхает, за барское добро левольвертом грозит.

— Вот те и комбеды, кому сласть, кому беды!

Постой-ко, я эфтого коммунара по рылу огрею. — Конопатый парень покрутил над головой шкворень и, швырнув, вы-шио из руки Шурмина револьвер. Тот охнул, отступил, толпа поперла на ворота. Комбедчики дали поверх голов нестройный залп, люди отхлынули.

Народ! снова крикнул Шурмин. — Христом-богом прошу: не разбойничай.

— Афанаску ослобони, окаянный!

Шурмин вытолкнул Скрябина из ворот.

— Все равно комбедчикам в господском доме не хозяевать! Харей еще не вышли. — Скрябин сел в плетеный тарантас, подобрал вожжи.

Гаврилыч, подожди! — выступил из-под акаций на аллею Долгушин.

. Скрябин попридержал жеребца, недоуменно уставился на ротмистра.

— Не узнаешь, Гаврилыч?

— Сергей Петрович! Ах ты, батюшка мой! Да откуда ж ты?

— С того света,— невесело пошутил Долгушин.

— Садись поскорее,— Скрябин испуганно оглянулся.

Долгушин сел. Скрябин пошевелил вожжами, жеребец понес тарантас прочь от барской усадьбы. Все мечты ротмистра встретиться с матерью, прожить хотя бы сутки в родном гнезде, подышать воздухом детства рассеялись. Он с ненавистью покосился на долговязую фигуру Скрябина. «Подлец, грабил наше поместье. Мерзавец! Позарился даже на фамильные сервизы». Захотелось схватить одной рукой за горло хлеботоргов-й а > другой накидать полновесных оплеух. Скрябин, чувствуя скверное настроение ротмистра, не знал, как с ним держаться.

— Евгения Петровна где? Куда вы, сволочи, ее дели?— неожиданно й резко спросил Долгушин.

— Жива она, живехонька! — облегченно ответил Скрябин.— В Арске, у доктора Дмитрия Федоровича.

— Что ж ты молчишь! Гони в Арск, Гаврилыч...

— Не с руки мне в Арск-то.

— А нашу усадьбу грабить с руки? Я все видел, все знаю. Смотри, рассчитываться, Гаврилыч, придется.

— Батюшка ты мой, не Подумай худова-сквернова. Я ведь

мужиков-то отговаривал от раздела усадьбы вашей, да разве они резон понимают? Побежали мужики, побег и я. Думаю, дай и я, может, что-ненабудь из барского добра сберегу. Вернется Евгения Петровна, а я ей — пожалуйте, мол...

Не тараторь. Что за парнишка не пускал мужиков в

дом?

Про Андрюшку Шурмина спрашиваешь? Подрос, змееныш! С семнадцати лет в бандиты попер. Ни кола ни двора у христопродавца, а про комунию, про братство-равенство так языком чешет ополоуметь можно. Да ты его, чай, не помнишь. Когда ты Зеленый Рой покинул, ему десяти лет не было. Пастушонок, варнак, разбойной души парнишка, и нате вам — комбедчик. На первой осине мерзавца повешу,—все больше распалялся Скрябин.

Ладно, хватит,— остановил хлеботорговца Долгушин.— Сколько в селе комбедчиков?

—- Рыл восемнадцать наберется. Они у меня, подлецы, в печенках сидят. Не только там пшеницу али рожь, даже овес выскребли из сусеков. По миру, христопродавцы, пустили. Теперь хотят позалетошний хлеб молотить. Мастеровой люд, говорят, с голоду издыхает, а у тебя хлеба в скирдах горят.

- Скоро они твоим хлебом пѳдавятся.

— Неужто, батюшка мой?

— Не сегодня, так завтра, Гаврилыч.

' Черт те што отдам, лишь бы их с шеи стряхнуть.

Из неподвижного, как омут, пшеничного поля взлетел ястреб, через дорогу пробежала мохнатая тень. В стороне замаячили темные купола скирд.

— Твой хлеб, Гаврилыч?

— А чей еще?

— Сжечь.

— То есть как?

— Дотла.

— Эт-то всерьез или понарошке?