Красные камни Белого

ОФИЦЕР

«Мог ли я хоть что-то изменить?»

История не знает сослагательного наклонения. История уже стала прошлым. Все, что должно было случиться, – случилось, и поменять ничего нельзя. Нет такого правила в наших благословенных мирах. Отсутствует, признанное вредным, но человек иррационален, а потому всегда будет думать о том…

«Мог ли я хоть что-то изменить? Мог ли я помочь себе? Мог ли я помочь тем, кого привел к смерти? Мог ли…»

«Нет».

«Нет, нет, нет, нет и нет, потому что не смог бы никто. Потому что, окажись за штурвалом сам Оскар дер Шет, это ничего не изменило бы. Потому что даже легендарный капитан беспомощен в Пустоте так же, как его пассажиры».

И может лишь наблюдать за катастрофой.

А потом, после того, как катастрофа произошла и цеппель уже не спасти, он парит в Пустоте, ждет скорой смерти и грустно думает:

«Мог ли я хоть что-то изменить?»

– Да! Да, я мог! Я должен был! ДА!!

– Кто кричал?

– Около скалы!

– Я знаю как!!!

Он рвет штурвал вправо, а левой рукой опускает рули высоты. Он требует от цеппеля невероятного, невозможного виража, но ведь они в Пустоте, в которой все законы физики окрашены в безумие. Цеппель здесь непослушен, на обычные команды не реагирует, так может, он совершит невозможное? Почему бы ему не совершить невозможное? Ведь мы в Пустоте! Ну, давай, чокнутая дрянь, покажи, что я тебя разгадал!

«Я должен! Я смогу! Я обязан!!»

Он рвет штурвал.

И понимает, что все напрасно. Цеппель все равно не слушается, все равно летит вперед так, словно стремится погибнуть. Стремится убить всех, кто ему доверился.

Цеппель – предатель.

– Я все равно смогу…

– Разожмите ему зубы! Он должен дышать!

– Перенесите его!

– Посмотрите на его ноги!

Пауза. Дрожащий голос:

– Добрые Праведники, что же здесь происходит?

Громкий крик:

– Мне страшно!

Следом спокойное:

– Уведите женщин!

Он понимает услышанное – это крики катастрофы. Пассажиры в шоке, но отвлекаться на них не следует, ведь он еще может их спасти. Он должен их спасти, а потому остается в Пустоте и продолжает крутить штурвал.

А они смотрят на его ноги, которые стали частью камня. Вся нижняя часть одетого в офицерскую форму человека находится в камне, в скале. Не придавлена, а растет из нее. Ног у мужчины нет, они ушли в камень.

И спасения нет, потому что цеппель – предатель.

– Я не смог… – Офицер открывает глаза и смотрит на пассажиров. – Я не смог предотвратить катастрофу.

А они смотрят на него, на его ноги, которых нет, и молчат. Они не могут подобрать слова.

– Простите, – шепчет офицер.

И слышит ответ:

– Ты сделал все, что должен, капитан. Никто не справился бы лучше тебя.

– Простите…

Он чувствует, что кто-то крепко жмет ему руку. Он понимает, что его пытаются приободрить. Он догадывается, что прощен, и от этого становится теплее.

– Я старался…

– Мы благодарны тебе.

– Простите.

Он закрывает глаза и умирает. Прекращает дышать. Прекращает жить. Остается в своей Пустоте и, возможно, вновь пытается заложить невероятный вираж. Он такой. Он будет бороться до конца, будет бороться даже после наступления конца. Будет, потому что не может иначе. Потому что хочет все исправить.

Он умирает.

А они стоят и молча на него смотрят.

Они стоят, и им страшно.

Им всем очень страшно.

* * *

Амая приходила в Красный Дом не спеша. Даже сейчас, летом, когда звезда поднималась рано и почти сразу забиралась едва ли не к самому зениту.

Красный Дом располагался на широкой террасе, прилепившейся к южной стороне Храмовой горы и, казалось, должен был окунаться в благодатное тепло сразу после восхода, но этого не происходило. Ночь, успевшая недолго побыть сумерками, уходила примерно в четыре утра, однако Амая продолжала таиться за высоченной и очень широкой Кособокой. Неровный контур соседней горы украшался ореолом теплых лучей, а погруженный в зябкую прохладу Красный Дом скучал без солнца еще около часа.

Но старый Алокаридас все равно любил наблюдать за восходами. Немного грустными в своей неспешности, но неотвратимыми. Старый Алокаридас находил в них Вечность, а причастность к великому – пусть даже в качестве наблюдателя – позволяла ему с холодным достоинством принимать неизбежное.

Принимать то, что его время таяло.

И Алокаридас искренне радовался каждому отпущенному дню.