Красные облака. Шапка, закинутая в небо

Прозвенел звонок, и в коридор хлынула смеющаяся, галдящая волна. Я не мог разглядеть лица детей, как ни старался, все они сливались в кипящем водовороте. Я с трудом пробрался к учительской, мне не терпелось узнать, здесь ли классная наставница Пааты. Я уже открывал дверь, когда почувствовал чье-то легкое прикосновение. Я быстро обернулся и увидел маленькую большеглазую женщину. Не знаю почему, но я сразу догадался, что эта молодая миниатюрная женщина в школьных туфельках на низком каблуке и есть Гванца Шелиава.

— Простите, — смущенно сказала Гванца Шелиава, — если не ошибаюсь, вы — Заал Анджапаридзе.

— Да, я.

— Пожалуйста, пройдемте со мной, — она привела меня в кабинет истории, весь увешанный картами: карта крестовых походов, владения арабского халифата, завоевания древнего Рима. В углу — стенд с портретами выдающихся исторических деятелей. Под каждым портретом — биография, выведенная старательной детской рукой.

— Вы, наверно, догадываетесь… — начал я, но Гванца Шелиава меня мягко прервала:

— Я знаю, зачем вы пришли в школу. У моего класса еще один урок, а после него они придут сюда.

— Кто — они?

— Ближайшие друзья Пааты.

— Вы давно руководите классом? — спросил я. Она казалась мне очень молодой, и я хотел узнать, как давно она работает в школе.

— Когда скончалась их прежняя наставница, класс передали мне.

— Мне было бы интересно узнать, как реагировал Паата на замечания, на плохие оценки.

— Как и все. У меня он двоек не получал.

— Какой недостаток в характере Пааты вы могли бы назвать? — я сам был недоволен вопросами, которые задавал: бессвязные и необязательные.

Гванца задумалась.

— Паата умел чрезвычайно увлекаться, если, конечно, это считать недостатком. Многие наши педагоги порицали его за излишнюю восторженность и склонность к преувеличениям. Паата умел радоваться чужой удаче, как своей собственной. Вообще он отличался чуткостью и повышенной эмоциональностью. Я лично считала, что с возрастом это пройдет и сдержанность возьмет верх над чувствительностью. Паата был ласков, как теленок, многим это казалось притворством, а я видела, что он просто не может совладать с напором эмоций… Мальчик он был не по годам развитый, много читал… — вдруг Гванца замолчала и подняла на меня огромные, ставшие виноватыми глаза. — Да что ж это я делаю, — с тихим отчаянием проговорила она, — о живом говорю, а все в прошедшем времени, как будто его уже…

Гванца Шелиава говорила, как человек, переживший большое горе, но умеющий держать себя в руках. Я не уставал дивиться ее огромным лучистым глазам. Наверное, таких больших глаз не бывает ни у джейранов, ни у ланей. Каждый поворот этих глаз был значителен и нетороплив и напоминал мне движение небесных светил. Они излучали какое-то внутреннее сияние и, должно быть, светились во тьме, распространяя вокруг себя добрую силу, волнующую и успокоительную одновременно. Они обладали даром исцеления, и ты готов был доверить им свои сердечные раны. Сквозь тонкую кожу на висках и запястьях просвечивали голубые жилки. Одна из них доверчиво и беззащитно билась в ложбинке на шее, и от этого казалось, что ты становишься свидетелем жизни сердца Гванцы Шелиава, наблюдаешь, как рождаются в ней мысли и настроения. Необычайно женственная, она казалась созданной из какой-то неведомой материи. Не одно сердце, без сомнения, ранила красота Гванцы Шелиава, хорошо еще, на страже этой красоты стояли глава, которые каждого мужчину превращали в рыцаря, защитника чистоты и невинности.

Воображение мое уже отождествляло Гванцу Шелиава с героинями славного прошлого, осиянными ореолом святости и подвига. И все-таки я заставил себя вернуться к делу.

— Не можете ли вы рассказать, чем кончился тот неприятный случай на уроке физкультуры?

Странную скованность ощущал я, допрашивая Гванцу. С небывалой силой одолевали меня сомнения: имею ли я право требовать от нее искренности и правдивости? Мне казалось, что я ловлю на ее лице тень недоверия, словно она хотела спросить: а кто ты, собственно говоря, такой, что смеешь допрашивать меня. Сам-то ты разве безупречен, что позволяешь себе взвешивать на весах правосудия чужие провинности и добродетели? «Должно быть, и Пилат в глазах Христа читал подобные сомнения», — подумал я скептически.

— Я вам лучше о другом случае расскажу, — очень тихо, почти шепотом, проговорила Гванца Шелиава — Это произошло примерно через месяц после того, как я начала работать в школе. Только боюсь, вы не поверите…

— Я вам верю, — твердо произнес я.

— Я так говорю, — она словно бы оправдывалась передо мной, — потому что история эта невероятная. — Но вы спросите у тех ребят, которые были с Паатой в больнице, они подтвердят.

— Я никого спрашивать не буду, потому что абсолютно вам доверяю, — повторил я, но следовательская привычка взяла свое: — Что за больница? Когда это было?

Но казалось, Гванца не слышала моих вопросов.

Справившись с волнением, она начала рассказывать.