Красные озера

Податливая реальность отзывается на эти воспоминания, услужливо собирает крупицы воздуха воедино, и вот уж на дне колыбели лежит младенец с серыми глазками без зрачков, а через мгновение лежит мертвый Илья, весь какой-то скрюченный, с подогнутыми ногами, ибо тяжело ему поместиться в детском гробике. Лука жмурится. Тьма обступает со всех сторон. Во тьме тихо, только доносится какой-то мерный гул да ощущается запах гари. Лука помнит, что гарь бывает там, где горе, но дальше мысль не идет – бьется в конвульсиях, падает в разрыв внутри головы и пропадает.

Тяжелые веки ползут вверх, ясное зрение обращается чередой кривых зеркал, и по их влажной поверхности скользит отражение детских ручек. Это младенец извивается в деревянной колыбели. Глядит своими медяшками, молчит и улыбается. И опять счастлив Лука, и опять счастье-Лука. Лепит пташек на убой да радостно наблюдает за их гибелью. Пташки умирают без счета, одна за другой, одна за другой, отмечая ход никуда не идущего времени.

И опрокидывается в небытие зима бесконечно долгого дня, и снега за окном уж нет, а только плач, сырость и отяжелевший от водяной взвеси дым. Лука понимает, что там, где время до сих пор существует, наступила весна.

Но для него весны нет, а есть лишь сумрак единственного дня в календаре – дня смерти Ильи и дня его воскрешения.

Иногда в этом застывшем сумраке появляются огромные рыжие муравьи. Прогрызают дыру в стенах и пробираются из мастерской, кишащей насекомыми до верху. Лука бьет по муравьям кулаками, но те почему-то быстро перелетают в другое место, хотя вроде и не перелетают, а скорее исчезают здесь и появляются там нетронутыми. И гонится обувщик за насекомыми, и колотит по дышащим стенам, и отзываются стены вздохами. А муравьи живы по-прежнему.

Тогда Лука без сил валится на колени, плачет отчего-то да кривит лицом. Муравьи подхватывают его слезы и уносят прочь. Ибо если младенец кормится птицами, а птицы – золой, то муравьи неизменно кормятся слезами.

– Посмотри, что у тебя в глазах, – настойчиво призывает внутренний голос.

Лука отнекивается. Много раз отнекивается, но в какой-то момент замечает свое отражение в оконце, за которым распласталась ночь, и подходит к нему, как завороженный.

– Когда снаружи темно, тогда всякое окно – зеркало, – подсказывает голос.

Обувщик видит свое размытое лицо. Видит впалые, как у мертвеца, щеки и глазницы, и в глазницах – влажный уголь. А в левом глазу что-то мельтешит. Лука наклоняется к стеклу ближе, улавливает в своем зрачке черную тень. Черная тень расправляет крылья, показывает острый клюв и начинает проклевывать склеру изнутри. И от глаза по всей голове распространяется такая боль, какой никогда не было – от нее звенит в ушах, а вокруг разбегаются красные точечки. Глазное яблоко трескается со звоном, клюв показывается наружу. Лука отскакивает от оконца, хватается за изувеченное лицо и кричит. Но птица клюет и режет ему пальцы, выныривает из-под слипшегося века, выпархивает наружу и садится на край койки. У нее смоляные перья и смоляные глаза-бусины.

Лука смотрит в окно, ловит свое отражение и видит, что глаз каким-то чудесным образом зарос.

Птица все еще сидит на койке. Младенец в гробике оживляется, повизгивает и тянет к ней ручонки. Лука стоит, как вкопанный.

– Неужто и её скормишь? – спрашивает внутренний голос.

А Лука не смеет пошевелиться.

Птица громко гаркает и выпархивает в оконце сквозь стекло, не нарушая его целостности. Младенец истошно и противно орет, надрывая глотку и выпучивая медные глазища. Голос в голове почему-то хохочет.

Почти сразу или много позже по комнате проплывает тень. Чужеродный голос истошно орет:

– Беги!

Обувщик не может бежать. От головной боли отнимаются ноги.

Тень ложится на койку, обернутую рваной простыней, и из толщи ее выглядывает лицо взрослого Ильи.

– Отдай его нам, – шепчет бесформенная чернота в маске сына.

– Отдай его нам, – шепчет другая такая же чернота, незаметно появившаяся у входа. На ней – лицо Лизаветы.

– Отдай его нам, – присоединяется к ним возникший у окна бригадир, утонувший в болоте.

И еще множество теней наполняют помещение, глядят грозно своими посмертными масками да витают над колыбелью.

Лука пересиливает себя, хватает младенца, заботливо кутает его в первую попавшуюся тряпицу и выбегает на улицу. На глаза давит ночь. Под ногами хлюпает месиво из талого снега и разрушенного в пыль камня.

– Отдай же, отдай! – голосят тени позади.

Лука крепко-крепко прижимает к себе ребенка, даже не обращая внимания, что у того медяшки вместо глаз, и бросается в сторону озера, почему-то надеясь, что там не достанут.

Забегает в холодную воду по пояс и вдруг понимает, что в руках-то ничего и нет, кроме пустой тряпицы. Медленно опускает голову, чтобы удостовериться. Сердце внутри леденеет.

Младенец действительно исчез. Где-то высоко смеются бесформенные тени, праздную победу, а Лука глядит вниз и видит, как по поверхности озера плывут две медные пластины, постепенно растворяясь и превращаясь в алые разводы.

Волны расходятся по неспокойной воде. Красной россыпью тонут останки медяшек.