Красные партизаны на востоке России 1918–1922. Девиации, анархия и террор

Британский дипломат и разведчик писал: «В эту раннюю эпоху большевизма опасность для телесной неприкосновенности и жизни исходила не от правящей партии, а от анархистских банд…»[479] По мнению современного историка, пресловутое «триумфальное шествие Советской власти» в начальный период Гражданской войны было на деле «процессом беспорядочной расправы анархиствующих масс с контрреволюционерами – скорее потенциальными»[480]. Белое движение стало логичной самозащитой жизни и имущества от революционного насилия. Так, масштабное выступление донского казачества против красных являлось ответом на эпизоды большевистского террора против офицеров-казаков, священников и на повсеместное мародерство красногвардейцев[481].

В показаниях комсостава отряда А. С. Бакича прямо указывается на террор как причину присоединения офицерства к белым. Так, генерал-майор А. С. Шеметов утверждал, что он два с половиной месяца скрывался в лесу – до самого восстания чехословаков, – поскольку уральское население расправлялось с офицерами и их семействами. А когда 12 казаков станицы Петропавловской Оренбургского войска ушли добровольно сдаваться в станицу Карагольскую, их там зарубили. Всего же в Карагольской и Урлядинской было убито 20 казаков. Поводом для генерал-майора И. И. Терванда (Смольнина) присоединиться к белым стал «массовый расстрел без суда и следствия офицерства» в Саратовской губернии[482]. Первый глава Совета рабочих депутатов в Петербурге Г. С. Хрусталёв-Носарь летом 1918 года писал, что «на развалинах былого величия» воцарились «опьянелый свободой илот и красногвардейская уголовщина…»[483].

Придя к власти, большевики тут же узаконили террор, сначала де-факто, усиленно разжигая классовую ненависть. Военно-революционный комитет поселка Мотовилиха Пермской губернии в конце 1918 года печатно провозглашал: «Наши революционные совесть и долг велят нам расправляться со всеми палачами Русской и Международной революции, будь то сознательные палачи – буржуа, капиталисты и их наймиты, или бессознательные – темные рабочие и крестьяне»[484]. В апреле 1920 года Ленин вполне откровенно, как и позднее Бухарин, разъяснил значение казней классово близких, но «отсталых» лиц: «Про эти расстрелы мы открыто говорили… что мы насилие не прячем, потому что мы сознаем, что из старого общества без принуждения отсталой части пролетариата мы выйти не сможем»[485]. Л. Б. Каменев в июне 1920 года на пленуме Моссовета провозгласил: «Мы не буржуазия, а социалистическая республика и можем производить опыты, которых не в силах производить ни одно государство»[486].

На местах эти социальные опыты производились политиканами, которые управляли взбесившимися низами и нередко были тесно связаны с уголовщиной. В Харбине амнистированные каторжники с разрешения министра юстиции П. Н. Переверзева в 1917 году организовали свой профсоюз[487]. В Барнауле в состав гордумы попал амнистированный в марте 1917 года каторжанин-уголовник Фролов, записавшийся в социал-демократы; по городу расхаживали и другие амнистированные уголовники с красными бантами на груди. Летом 1917 года депутат Томского народного собрания Л. А. Пичугин в селе Алтайском Бийского уезда не стеснялся в средствах: «С красными знаменами он и его приверженцы ходили по селу и арестовывали всех, стоящих на их пути»[488].

Во властных структурах большевиков то и дело мелькали криминальные, опустившиеся личности, растратчики и мародеры, проводившие время в кутежах. Председатель Бакинского СНК С. Г. Шаумян в опубликованном газетном отчете о заседании Бакинского совета признавал, что к ним идет работать всякая шваль[489]. Он же 23 июня 1918 года предупреждал Ленина: «В Туркестане у нас не очень благополучно. Я говорю сейчас об ответственных работниках. Сюда приехала делегация во главе с „Чрезвычайным Комиссаром“ Дунаевым. Публика очень подозрительная. Пьянствуют, развратничают, тратят десятки тысяч. Приехавший на днях оттуда наш товарищ передает, что это общее явление в Ташкенте»[490].

Знаток Туркестана Г. И. Сафаров пояснял, что в этом регионе до 1917 года не было левых партий и что они торопливо организовались из городских низов только с появлением Советов, из‐за чего «партии большевиков и левых эсеров с первых же дней сделались пристанищем значительного количества авантюристов, карьеристов и просто уголовных элементов»[491]. Грабежи со стороны русских красногвардейцев на фоне голода в селе привели к тому, что «…в мусульманской среде складывалось то роковое настроение по отношению к советской власти, которое выражалось в краткой формуле: „Скоро ли кончится русская слободка?“ – Русская слободка означала голодную смерть, красногвардейский налет на сложившийся веками национальный быт, расправы без разбора, поголовные конфискации и реквизиции, самочинные обыски»[492].