Красные петухи<br />(Роман)

— Господь знает. Бают, будто расстреляли ее с этим вот самым, про которого листки-то развесили. Опять же говорят, будто она цела, сидит в чека. Тут, сказывают, цельный… забыла, как называется… Понапридумывали, прости господи, всяких непонятных слов…

Горячев не дослушал, повернулся и медленно пошел, не соображая куда. Лишь бы не стоять, лишь бы двигаться. Сознание заторможенно перемалывало услышанное и вдруг озарило вспышкой: «Катя!.. Она поймала пани Эмилию. А-а-а… Вот тут и замкнется наш круг».

Чем ближе к центру, тем многолюднее становилось на улицах. Не сразу заметил Горячев, что люди шли в одном направлении, шли спешно, были малоречивы и пасмурны, некоторые несли флаги с черными лентами и бантами. Он влился в человеческий ручеек, и тот вынес его на площадь у реки, к памятнику жертвам революции и гражданской войны. Там — огромнейшая толпа.

Горячев протиснулся вперед и остолбенел. На высоком красном помосте перед свежей могилой стоял обтянутый кумачом гроб с телом Пикина. К белой подушечке приклеилось желтое лицо губпродкомиссара. Взгляд Горячева долго не смел соскользнуть с этого лица, будто боясь натолкнуться на груду окровавленного зерна. Усилием воли заставил себя взглянуть на застывшее тело, покрытое кумачом. «Еще раз встретились, товарищ Пикин. Вишь, как прибрали, принарядили тебя. Представить бы в том виде с распоротым брюхом…»

Но как оказалось здесь тело Пикина? Его закинули в буерак, на прокорм волкам… «Да что это сегодня? Все кубарем. Все против меня». Захотелось немедленно уйти. Раздеться, посидеть в тепле, ни о чем не думая. Даже полежать. Вытянуться во весь рост, подремать. И чтоб невдалеке шипел кипящий самовар…

Вокруг помоста в скорбном молчании застыли Аггеевский, Новодворов, Водиков, Чижиков, незнакомые военные. «Ладно, товарищи комиссары, поплачьте сегодня над Пикиным, а заодно и над собой. Недолго осталось вам комиссарить».

Траурный митинг Горячев воспринимал сквозь непонятное затмение, все происходящее доходило до него приглушенным, смутным. И даже звенящая, пламенеющая речь Аггеевского поначалу входила в сознание Горячева обескровленной и бесцветной.

— …Мы будем рубить кулацко-эсеровскую мразь до седла! За кровь дорогого товарища Пикина, за его мученическую смерть… — кипел Аггеевский.

«Руби, руби, — с поразительным равнодушием думал Горячев, будто и не принадлежал вовсе к тому племени, которое намеревался вырубить дотла секретарь губкома. — Как же они нашли Пикина? Что там случилось, в Криводаново?»

— …Сегодня ревтрибунал приговорил к расстрелу матерого кулака контрреволюционера Шевчука и еще семерых бандитов, повинных в мученической смерти губпродкомиссара. Не уйдет от возмездия и главный виновник гибели комиссара — белая контра, эсеровская сволочь, перевертыш Горячев…

Вениамин Федорович попятился. Ему почудилось, что Аггеевский опознал его и стоящие рядом незнакомые люди тоже уставились на него с превеликим подозрением и любопытством, и вот уже жалящий, всевидящий взгляд Чижикова кольнул и вошел под сердце как смертоносный нож… Горячев еще быстрее стал пятиться, потом развернулся и заработал локтями, выбираясь из толпы. Вслед ему понеслись протяжные, траурные голоса оркестра. Люди обнажили головы. Машинально снял треух и Горячев. Плакали женщины. Все громче, все дружней зазвучала песня:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Текла и текла, расширяясь, становясь величественней и могутней, скорбная, трепетная мелодия, перед которой — Горячев вдруг остро ощутил это — ничто не способно устоять. Можно стрелять в эти поющие рты, заливать их варом, рубить шашкой — все равно они будут петь, и петь, и петь — до конца!

Горячев нахлобучил шапку и рванулся из толпы. А оркестр гремел вслед печальной медью, и люди пели:

Прощайте же, братья, вы честно прошли
Свой доблестный путь, благородный…

Полоснул залп, Горячев качнулся, будто все двенадцать пуль прощального салюта вошли в его спину.

Он выбрался из толпы, но не уходил от нее. Неведомая сила привязывала его к поющим, скорбящим людям — его врагам. Их было много. Слишком много. И, окруженный ими, вблизи от них, Горячев слабел духом, и задуманное перестало казаться столь реальным и скорым.

Снова он медленно брел по улице не зная- куда. Нестерпимо захотелось выпить стакан обжигающего первача. Ошпарить нутро, согреть душу, вышибить из башки туман. Он явился сюда действовать. Действовать, а не ахать, не терзаться приступами хандры. Да и какая к черту хандра? С чего бы? Разве что-нибудь переменилось? Все по-прежнему. Либо нас, либо их. Только Флегонт верит в золотую середку. Никакой середины в природе не существует… Куда это его занесло? Батюшки, прямо к порогу чижиковской резиденции. Ну что же, он покажет им, что не из теста слеплен. Развернулся, вошел в комендатуру и сразу столкнулся взглядом с дежурным Тимофеем Сатюковым. Горячев узнал его и тут же понял, как угодил в руки чека Коротышка. Дальновиден, хитер Чижиков… «На же вот, получи».