Красные петухи<br />(Роман)

Из-под цветастого полушалка Чижикова окатили озорным блеском зеленовато-серые глаза и дразнящая белозубая улыбка. И он сразу узнал: Маремьяна! Гордей Артемович не смог сдержать улыбки, и она разлилась по его скуластому с острым носом и твердым подбородком лицу, стерев с него выражение суровой озабоченности. И сразу стало видно, что председатель губчека совсем молод. Слегка привстав в кошевке, он бесшабашно крикнул:

— Берегись, красавица! Сомну!

— Мята трава шелковистей.

— Далеко ли?

— К постылому — далеко, к милому — рядом.

— Садись, подвезу.

— А ежели присушу?

— Дай бог.

Она уселась рядом. Подобрала полы полушубка, зажала коленями. Покосилась насмешливым глазом и засмеялась воркующе. У Чижикова пересохло в горле.

— За глаза тебя прозывают Железный Чижик. Издали ты и впрямь суровый и жестокий — не подступись, а вблизях… — И снова засмеялась, да еще веселей, еще задиристей.

— И что ж вблизи? — прищурясь, лукаво спросил Чижиков.

— Вблизях ты баской. Ягодиночка.

Смуглое, подрумяненное морозцем лицо Маремьяны лучилось неизбывным молодым здоровьем и весельем. Огромные зеленоватые глаза поддразнивали, зазывали. Чижиков молодцевато шевельнул плечами, как заправский лихой кучер, привстал, гикнул — и рысак понес. На поворотах их прижимало друг к другу, и Чижиков совсем рядом видел алую щеку, уголочек блестящего озорным счастьем глаза, затаившуюся смешинку на краешке пухлых ярких губ.

Маремьяна повернула к нему лицо, рукой в цветной узорной варежке заправила под полушалок выбившийся черный завиток.

— Не узнаешь?

Он узнал бы ее в любом наряде, в любой толпе, но, сам не зная почему, сделал вид, что силится, да никак не может припомнить. Маремьяна понимающе прикрыла глаза длинными, будто накладными черными ресницами и вдруг пропела:

Ох, любовь, какая злая,
Широка и глубока,
Захочу и загуляю
С председателем чека.

— Во, черт! — восхитился Чижиков и захохотал.

— Опять не узнаешь? — довольная игрой, весело изумилась женщина. — Говорят, чекисты, как совы, глазасты. Сам меня тогда в заложники вписал.

— Маремьяна Глазычева?! — с деланным удивлением воскликнул Чижиков.

— Шибко догадлив.

И опять пропела:

Семиструнна балалайка
Ходит-бродит вдоль села,
Угадай-ка, угадай-ка,
С кем я ночку провела.

— Вот это уж не по моей части.

— Ой ли?

— Ей-богу.

— Так тебе и поверила…

Милый, выгляни в окно,
Одари хоть взглядом,
Неужели все равно,
Кто со мною рядом?

От близости Маремьяны, от ее голоса, от быстрой езды Чижиков будто пьянел. С ним творилось что-то пугающее и радостное. Внутри, в неподвластной рассудку и воле глубине, — крохотный язычок пламени, который, кажется, еле теплился, вдруг разом полыхнул, окатил заревом, обдал жаром все тело, маковыми пятнами проступил на запавших серых щеках, запокалывал кончики пальцев. Смахнув рукавицы, сбив на макушку шапку, Чижиков жадно глотнул хмельного ядреного воздуху, и у него закружилась голова. А Маремьяна прямо в душу ему глядела распахнутыми во всю ширь колдовскими глазищами, смеялась и пела.

Черт знает, как она пела! Голос струился из самой донной душевной глубины, вынося наружу столько чувств — сильных и ярких, — что коротенькие, на погляд пустяковые деревенские припевки, спетые Маремьяной, вдруг обретали какой-то глубинный смысл, и, слушая их, Чижиков замирал от восторга и неосознанной, сладкой тревоги. В нем росло и росло, заполняя все существо, запретное, необоримое желание.

Оно внезапно вспыхнуло еще тогда, на сходе, в челноковском Народном доме. Чижиков разгневался на себя и, как ему показалось, одним властным движением напрочь смел со своего пути это нелепое, непрошеное чувство, намертво подмял, расплющил его — без раздумий и сожалений. Правда, наутро, неведомо почему, он все-таки позвонил начальнику Яровского домзака, узнал, освобождены ли челноковские заложники, и очень обрадовался, услышав, что те уже дома. Сегодня, пока шел от волисполкома до дома Карасулина… нет, не думал о ней, но все чего-то ждал, оглядывался на каждый стук. калитки, на скрип шагов.

А Маремьяна пела:

Голубого не носить,
В оборочках не нашивать.
Нам друг дружку не любить,
Парочкой не хаживать…

Сердце бьется, сердце рвется,
Ровно голубеночек,
Ждет тебя и не дождется,
Дорогой миленочек…

Круто выгнув шею с развевающейся заиндевелой гривой, громко отфыркиваясь и всхрапывая, широкой, размашистой иноходью мчался рослый гнедой жеребец. Легкая кошевка все время запрокидывалась, скользя то на левом, то на правом полозе. До тверди утоптанный снег хрустел под копытами, по-собачьи взвизгивал под коваными полозьями. Ветер полоскал длинный конский хвост, кружил снежные крошки, хлестал по раскрасневшимся лицам Маремьяну и Чижикова.