Красные петухи<br />(Роман)

— Не бойся. Маркел давно уехал. Я ему так наддал — на коленях стоял, каялся. И этой вислозадой пани всыпал. Разве я позволю кому-нибудь обидеть тебя? Глотку перерву!.. А у тебя ни к черту нервишки. Учись держать чувства в поводу. Главное, чтоб Чижиков ничего не угадал. А то подберет нужный ключик, сунет нос в щелочку, и пиши — пропало. Они мастаки чужие души отмыкать. Спе-ци-алисты! Тут надо всегда на взводе… Маркел, конечно, больше об этом нигде не пикнет, но тряхни его в чека — расколется: своя шкура дороже. И на очной ставке все повторит да еще краше, еще подробней разрисует. Тогда капкан щелк — и уж ни я, ни сам господь бог не спасут тебя от ревтрибунала, а оттуда одна дорога— в мир иной. Чижикова бойся, а не Маркела. Сама себя не выдай…

Мягкий, баюкающий голос все плотней опутывал Катерину. Она слушала, закрыв ладонями лицо, и все, что только что казалось почти ясным, очевидным, начинало двоиться, окутываться туманом. И уже хотелось верить другому: он заступился, Маркелу и пани Эмилии досталось. Значит, вправду любит, жалеет ее, бережет… Вот и от Чижикова остерегает… Но тут вынырнуло в памяти чижиковское лицо — бесхитростное, открытое, усталое. И разом отлетели добрые мысли о Вениамине, вспомнилась рождественская ночь, бабкины слова. Он все знал. Он — с ними. Боится, чтоб к Чижикову не склонилась, хочет помешать, потому и Маркел вынырнул. Ох, дуреха… Да ведь любит же!..

Еще несколько минут назад она могла бы ударить, оттолкнуть, оскорбить Вениамина, но когда он жарко приник к ее смятенным, сторонящимся губам, властно обнял и прижал ее слабо сопротивляющееся и оттого еще более желанное тело, Катерина, не желая того и проклиная себя за то, обвила руками его шею и со стоном сладкой боли отдалась…

Потом, остыв, она снова засомневалась и снова все вспомнила и мигом охладела, но что-то опять удержало ее подле Вениамина. Надо было самой, без помех неторопко разобраться в хаосе чувств и мыслей, еще раз все сопоставить и сверить. Но сейчас — не могла. Она любила, и ненавидела, и боялась его, и тянулась к нему…

— Эх, Катя. Голубка ты моя, премьерша сибирская. Скоро в пламени, в боли и муках родится такое… Ты будешь счастлива. Я хочу и сделаю так…

Отнял ее ладони от лица и стал жадно целовать и снова разом выпил всю ее решимость и волю, снова стал близким, желанным. Отлетели сомнения и страх. «Главное— любит…»

За окном давно плескалась ночь, а они все никак не намилуются, не оторвутся друг от друга. Временами Вениамин вроде трезвел от любовного хмеля, отдалялся от Катерины, и та начинала осмысленно и трезво воспринимать происходящее, но тут Вениамин, будто почуяв неладное, опять льнул к ней.

Потом он курил, а Катя сладко полудремала на его плече. Еле расслышала, как он спросил:

— Хочу завтра Чижикова повидать. Будет у себя?

— Днем должен быть, вечером в Челноково собирается.

— Откуда знаешь?

— Спрашивал, как Веселовским зимником проехать. Другие-то перемело…

— На ночь-то глядя, да тайгой?

— Он завсегда по ночам. Днем, говорит, работать надо.

— Замордует себя, — посочувствовал Вениамин. — На полный износ работает. И не боится в такое время по ночам?

— Смелый.

— Непуганый… Это хорошо. — Поднес циферблат к горящей папиросе, затянулся, — Без четверти двенадцать. Пойдем провожу. Хоть ты и отчаянная и чекистка, а все-таки… Чижиков и то, наверное, без провожатых-то не ездит?

— Когда как. Иногда только с кучером.

— Ночью да по тайге… Я б, пожалуй, не решился… — Вениамин зябко передернул плечами.

— Трус, — погладила ладошкой по колючей щеке. — Как же ты воевал?

— Когда воевал, у меня не было тебя, нечего терять. А теперь… не хочу…

И снова зацеловал, заласкал Катерину.

4

Ничего подобного Катерина не переживала до сих пор. Едва Вениамин выпустил ее из объятий и торопливо зашагал прочь, как снова заныло сердце. «Только бы бабушка спала, не расспрашивала».

Баба Дуня тихонько похрапывала на печи, и, боясь ее разбудить, Катерина не стала зажигать лампу, не притронулась к еде. Бесшумно прошмыгнув в горенку, торопливо разделась и скользнула под прохладное одеяло. Свернулась калачиком, зажмурилась. «Не думать. Ни о чем. Уснуть, Уснуть… Любит — а об остальном завтра…»