Красные петухи<br />(Роман)

Ледяную тишину глухой ночи медленно распиливал протяжный тонкий скрип полозьев. Со стороны Северска двигалась одинокая подвода. Грудастая вороная кобылица легко катила небольшие розвальни, в которых едва поместились двое в добротных тулупах. Они молчали: то ли дремали, то ли думали. Из-под длинных сильных ног кобылицы летели в розвальни снежные комья. Тот, у которого в руках вожжи, все время сдерживал лошадь, видимо, берег ее силы. Вышколенная вороная недовольно косила блестящим глазом, раздраженно пофыркивала, но слушалась возницу, бежала нешибкой, развалистой рысцой.

— Евстафий, — подал голос тот, кто правил лошадью, — у тебя бумажка для курева имеется?

— Найдется, Тимофей Сазоныч, — охотно откликнулся молодой ломкий басок. — Держи.

— И табачок есть?

Парень молча подал кисет. Тимофей Сазонович намотал вожжи на головку саней и стал сворачивать папиросу. Сплюнул прилипшие к языку табачные крошки, повернулся к попутчику.

— Теперь бы огоньком разжиться, Евстафий.

— Вот лешак, — парень засмеялся, подавая кресало.

Тимофей Сазонович громко затянулся, блаженно крякнул, выпустив из широких ноздрей клуб густого дыма.

— Хороша махорочка. Сколь разного табаку перекурил, перепробовал, а лучше дарового нет.

— Тимофей Сазоныч…

— Ково тебе?

— Смеяться будешь, — засмущался Евстафий.

— А ты не смеши.

— Тебе не страшно?

— Если всурьез — страшно… Пять лет воевал. Меня убивали, сам убивал, а все едино — страшно. Ишо как! Помирать то ить и корове неохота. А мы — человеки. Разумные творенья… Помню, первой в разведку пошел… мать честная. Лягушка квакнет — у меня с заду капнет, треснет сучок — спереди течет. Исподники даже отстирывать не стал, так и вы бросил. Опосля зато по белым тылам, как по своему огороду разгуливал, Раз попал колчаковцам в лапы. Вот где страх…

Не поверишь, как изгалялись над нами. Тут в Яровске пытал меня один гад. Доливо по фамилии, начальник контрразведки. Махонький такой, напомаженный, надушенный, весь блестит. Поджаривает скулы зажигалкой, смотрит в глаза и смеется: «Ну как, запах жареного мясца не вернул вам память?» Притомится, зовет своих помощничков с шомполами, а сам сидит в креслице, покуривает, притопывает хромовым сапогом и напевает «тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля». Досель в ушах это сатанинское тряля-ляканье, до гробовой доски мотивчик не позабудется. А то вражина сядет к этой, как ее, фортепьяне и давай по ней молотить. Пленник стонет, проклятья выкрикивает, а Доливо знай наигрывает. Сколь разных белых выродков повидал, но Доливо — один… Как я спасся — не пойму. Повели на расстрел ночью. Я через перила моста в речку со связанными руками. Вынырнул из воды напоследок дохнуть, на мир глянуть, а перед носом бревно. Положил на него подбородок, напрягся, и давай ногами бухтить, к берегу выруливать. Выплыл, мать честная. Конвойные даже не стреляли: руки-то у меня скручены… Так там меня изукрасили — пришлось бороду отрастить. Ин раз затменье найдет, представится, будто и нет меня вовсе и только сон снится…

Слева вплотную к дороге подступил лес. Тимофей Сазонович остановил лошадь.

— Ну, Евстафий, теперича разувай глаза и гляди в оба. Все помнишь? Не трусься. Это вот и есть Веселовский зимник. Но, голубка!

Лошадь свернула на зимник, и сразу тайга поглотила ее вместе с людьми. Чем дальше отъезжали они от тракта, тем уже становилась дорога, теснее обжимал ее с обеих сторон лес. Тимофей Сазонович то и дело заставлял лошадь идти шагом, а сам внимательно вглядывался в ночную тайгу, прислушивался к ее шорохам и вздохам, не забывая при этом что-то пьяно бормотать и напевать бесконечную песенку про Ваньку-ключника.

Вот он сильно толкнул Евстафия в бок и заголосил на весь лес:

— Оте-е-ц мой был природный па-ах-арь… — Споткнулся, оборвал песню. — Евстафий! Мать-перемать, зараза, сонная тетеря, кому говорю?

— Чего базлаешь? — заплетающимся языком еле выговорил Евстафий.

— Ты как со мной? Как со мной, с-сукин с-сын? Р-родного дядю? Я т-тебя, п-паразита…

Так они переругивались до тех пор, пока не отъехали за поворот. Там Тимофей Сазонович вылез из саней, взял лошадь под уздцы и дико реванул:

— Н-но! Грабют! — Подождал немного, прислушался, поманил пальцем Евстафия. Спросил шепотом — Видал?

— Ага, — отозвался тот. — Трое справа, и слева кто-то есть…

— Похоже, столько же. Давай лошадь с дороги, вот сюда на эту прогалину. Привяжи к дереву. Торбу с овсом ей, чтоб молчала. Так, теперь слушай. Я на лыжи и к тем троим зайду с тылу. Похоже, будут дерево на дорогу валить. Старый бандитский прием… Может, и не так, конечно, все равно надо поближе к им. Устанавливай пулемет вон там, за елками, чтоб дорогу видать. Как услышишь, гаркну: «Стой! Руки вверх!»— изготовься и гляди. Ежели выскочат на дорогу да руки к небу — не стреляй, а услышишь перепалку — бей, да не в молоко. Короткими очередями, чтоб ни один через тебя не прорвался. Вон и вестовой. Вишь, наметом скачет. Значит, Гордей Артемыч где-то на подходе. Прячься. Пусть скачет…