Красные петунии

— Ну, а я помню, и очень хорошо. Помнишь, наш преподаватель литературы имел наглость прочитать нам спецкурс по этой книге, и сознание бессилия доказать ему, что стайроновское чудовище — просто оскорбление памяти настоящего Ната Тернера, приводило меня в ярость и ни с кем не хотелось говорить, и так было по нескольку дней. Это было как раз тогда, когда ты начала много пить, ты, такой сияющий образец трезвой, образованной части негритянского народа.— Анастасия рассмеялась.— И ты не просто напивалась, ты гадко напивалась. Блевала, дралась, ругалась. А они не могли тебя исключить, потому что ты была одной-единственной, действительно темнокожейстуденткой-негритянкой во всем колледже. И они тебя просто обожали.Но ты сказала, что это все дерьмо, не могут они обожать тебя и одновременно проповедовать свою версию истории твоего народа. И я тебя прекрасно понимала.

— Лицемеры они были, вся их шайка,— сказала Айрин.

— Но и ты — тоже. Тебе ведь очень нравилось их обожание. Тебе нравилось, что ты — исключение, что ты — представительница расы. Я-то знала, что они лицемеры, по их насмешливому отношению ко мне. То есть они знали, что я тоже черная, только выгляжу белой. Мне никогда не уделялось столько внимания, как тебе, а то бы я сумела его использовать, потому что белые были мне такие же чужие, как и тебе. Но ты думала, что все обстоит прекрасно, пока их лицемерие и тебя не достало.

«О, если б мы могли расставаться с собою прежними»,— подумала Айрин, чувствуя к себе нарастающее отвращение. То, что говорила Анастасия, была правда истинная, но еще больнее было сознавать, что и она относилась к Анастасии «насмешливо», как преподаватели. Ведь она никогда не считала Анастасию ровней и разными утонченными способами давала ей понять, что она не своя и не заслуживает доверия.

— Мы тогда пошли прогуляться, чтобы у тебя хмель по-выветрился из головы,— продолжала Анастасия,— я понимала, что у тебя на душе, потому что — о чудо! — и я чувствовала так же и то же. Потом я тебя проводила до твоей комнаты — кстати, ты понимаешь, что у тебя одной-единственной во всем колледже была отдельная комната? И помнишь, что ты мне сказала?

«Но я не хотела отдельной комнаты» — вот что могла ответить Айрин, хотя это не было ответом на вопрос. Айрин думала, вспоминала. И ничего не могла вспомнить. Ей предоставили отдельную комнату потому, что она была «не как все»,— вот что она вспомнила.

— И когда мы подошли к твоей двери, я сказала: «Видит бог, я знаю, что ты сейчас чувствуешь». А ты повернулась на пороге, не давая мне войти, и, закрывая дверь у меня перед носом, отчеканила, словно несколько дней обдумывала ответ:

— А разве ты можешьчувствовать?

Айрин казалось, что за воротник ей насыпали горящие угли.

— Подожди, подожди минутку,— сказала она с внезапным облегчением, хватаясь за соломинку,— ведь тогда роман Стайрона еще не был опубликован. Он вышел два-три года спустя.

— А что из этого? — ответила Анастасия.— Значит, это была такая же книжка, но под другим названием. Расистские бестселлеры хоть раз в год да выходят.

— Но я же была пьяна,— простонала Айрин.

— Не настолько уж,— ответила Анастасия.

— Да, не настолько уж.

Анастасия была довольна, что наконец смогла высказать Айрин все, что накопилось на душе. Всю жизнь она должна была принимать, принимать, принимать от других негров только то, что им хотелось ей дать,— комплименты или брань,— и принимать с неизменным всепрощающим, все-понимающим молчанием. Ведь ей не грозили их повседневные муки, ей не надо было утверждать себя вопреки всему и вся. Теперь все это было позади, и она почувствовала умиротворение. И еще одно: после разговора с Айрин что-то сдвинулось в их отношениях. Они по-прежнему были связаны, но не только расовыми узами, которые сами по себе тонки и непрочны. Теперь они были просто две женщины, которые живут так, как считают нужным. Анастасии было интересно, чувствует ли Айрин то же, что она.

— Ты мое определительноедополнение,— сказала Айрин. Каждое слово она выдавливала из себя с трудом, будто опасаясь обнаружить внутреннее волнение от разговора на такую тему.— Понимаешь, в колледже я все боялась, что мне уготована стандартная буржуазная судьба, успех. Я была умна, энергична, привлекательна и помыслить не могла о неудаче, что бы там ни твердили социологи. И яростно ненавидела студентов, которым предстояло через десяток лет заказывать обувь и чемоданы в модных мастерских, раз в год совершать путешествие в Европу и читать по два бестселлера каждые пять лет, а в остальное время учить наших детей всякой чепуховине. Такое существование и весьма реальная возможность быть отчисленной «по причине беременности» представлялись мне судьбой хуже смерти.