Красные пинкертоны

Я наконец узнал его голос. «А вторым выходит, староста припёрся на экскурсию, — смекнул я, — зачем же я им в сундуке-то понадобился?»

— Дырявь его, пока дрыхнет! — голос старосты подрагивал от нетерпения. — Не приведи господи, проснётся. Бугай он здоровый.

— Да не слышно, чтоб храпел…

— Ну и чего?

— Силантий, вертухай-то, успокаивал, что храпит лишенец, когда спит… Что-то тут не так…

— Здорово он тебя миской по башке шарахнул! До сих пор гляжу, в себя не придёшь. Или струсил?

— Да погоди, дай прислушаться.

— Чего тут слушать! — дверь распахнулась под напором старосты. — Дай-ка шило. Я его, падлу, насажу, и не шевельнётся.

— Нет уж, позвольте… — решился Халява. — Мои зубы дорого ему обойдутся!

И с этими словами он нырнул в карцер, бросился на гору тряпья и всадил руку в самую глубину.

Встать ему уже не удалось. Я навалился на него всей своей массой сзади, схватил обеими руками голову и дубасил ею железную раму нар до тех пор, пока не почувствовал, как треснул его черепок. А потом обернулся к старосте. Одноногий, как застыл от неожиданности в дверях, так и стоял столбом, всё ещё недоумевая. Я сбил его с ног, помня опасность его острой деревяшки, и стал месить его тело ногами, как только что топтал крыс. Видно, я был в совершенном бешенстве или совсем без понятия от ненависти: я плясал на нём, не слыша ни хруста его костей, ни его воплей, ни окриков подбежавшего вертухая. Что-то тяжёлое ударило меня промеж глаз. Наверное, это была связка ключей. Сознание покинуло меня…

Когда я очухался, не двигаясь и приоткрыв один глаз (второй был залит кровью), в карцере переговаривались уже двое вертухаев. Тот, который опрокинул меня с ног, возился у тела Халявы.

— Ей-богу, насмерть! Вот мать его! — матерился он. — Весь череп ему раскроил, падла!

Его напарника больше волновало другое, он пнул меня ногой:

— Ты глянь на этого. Сам-то не угрохал Красавчика? Ключами-то, кажись, лоб ему разбил, — он лениво нагнулся, брезгливо поднял связку здоровущих ключей, долго обтирал их от крови, потом принялся за свои руки.

— А хрен с ним! — ткнулся мой обидчик к телу одноногого. — Глянь, он и Панкрата укокошил…

— Не может быть!

— Не дышит и этот.

— Ты грудь, грудь его послушай!

— Да я уже перемазался весь! Тут каша сплошная, а не грудная клетка. Истоптал ему рёбра этот слон.

— Чего же делать будем? — брезгливый выпрямился и опёрся о косяк. — До конца вахты часа два. Натворил ты делов, Силантий Ферапонтович. Дались тебе серебреники этого Иуды, — он пнул ногой теперь уже старосту.

— Ежели бы серебро! Бумага! А ты про свою долю забыл?

— Ты мне сунул-то кукиш! — сплюнул на тело одноногого брезгливый. — Договаривались насчёт одного Красавчика? Ты же сам обещал, повесят лишенцы этого бугая и назад?.. Объявим чистое самоубийство… А что мы имеем теперь?

— Что имеем?

— Три трупа! Я под этим не подписывался.

— Подписывался не подписывался, теперь поздно рассуждать. Задним умом все горазды, Степан Ефремыч. Что ж, заложишь меня?

— Подумать треба…

— Накину я тебе долю.

— А прокурор добавит.

— Да брось сопли распускать! Впервой, что ли? Не обижу.

— Сколько?

— Да всё, что одноногий собрал, тебе и отдам.

— Ну всё-то ни к чему, — потёр руки брезгливый.

— Вот и спасибочки!

— Теперь и лепиле нашему подкинуть придётся…

— Соломонычу-то?

— А как же! Кто бумаги будет мастырить?

— Резонно. Ну так что? Поволокли, что ли?

— Бери первого за химот, а я уж ногами займусь. Тяжёлый, бля, задрыга!

Они уволокли тело старосты, потом пришли за Халявой, я изображал дохляка до последнего. Лишь когда надо мной нагнулась санитарка, и тюремный врач разорвал куртку на груди, я открыл глаз.

— Господи! — отшатнулась санитарка. — Моисей Соломонович! Он живой!

Обоих вертухаев рядом уже не было.

VIII

Штопать меня не пришлось и из больнички выперли мигом, лишь перепуганный лепило вызвал местных сыскарей. Те, разнюхав про старосту и Халяву, собравшихся устроить мне самосуд в карцере под видом самоубийства, затряслись сами и начали ни свет ни заря трезвонить барину. Скандальчик не скандальчик, а заварил я им прецедент непредвиденного масштаба. С перепугу они перестали меня замечать, творили и трепали такое, чему ни глаза, ни уши мои никогда бы не поверили, но меня больше интересовала собственная шкура. С виду выглядело всё довольно пристойно — чистая самооборона, а вот уж как среди ночи мимо вертухаев ко мне пробрались два матёрых зэка, это их дело. Так рассуждал я, стрельнув мимоходом у одного из сыскарей папироску. Тот вгорячах не пожадничал, а когда под самое утро заявился барин и стал наедине выпытывать в собственном кабинете, мне перепало и настоящего чая в настоящей татарской расписной чашке, и не одна ароматная папироска. Взлохмаченный и красный от всего услышанного начальничек щурил узкие глазки, раздувал щёки, правда, сахарку не предложил, но попроси я его, — подали бы и сахару.