Красные ворота

Марку вдруг стало как-то приятно, что своим согласием вызвал он радость. Он смотрел на Настю с улыбкой и неожиданно для себя понял, что вспоминал ее часто, и не только в связи с картиной, а просто так. Перестав улыбаться, он спросил нарочито небрежно:

— А как, Настя, вы вообще ко мне относитесь?

Настя вздрогнула от неожиданности, потупилась, а потом подняла голову и, глядя прямо в лицо Марка, сказала:

— Не знаю… Жалею вас, наверно.

— Что-то подобное я слыхал вроде от вас или нет?

— Не помню. Может, и говорила.

— А чего меня жалеть?

— Тяжело вы живете, по-моему.

— А легко только дураки живут, — засмеялся он. — Человек и должен тяжело жить.

— А для чего тогда коммунизм строим? — улыбнулась Настя. — О котором мой отец все твердит?

— А он твердит? — улыбнулся и Марк. — Я, Настя, о внутренней жизни говорю. Она не должна быть легкой и бездумной. Поняли меня?

— А в евангелии говорится: будьте как дети.

— Как это вы здорово — от коммунизма к евангелию! — опять засмеялся Марк. — Неужто почитывали?

— А вы?

— Я художник, мне многое надо знать. Читал. А вам к чему?

— У меня знакомая есть, мать одноклассника моего… Погиб он в войну, а мы сдружились, хожу к ней часто, навещаю. Одинокая она… Библиотека у ней хорошая. Я ж десятилетку окончила и… война. В госпиталь пошла работать… Кстати, — Верой Глебовной ее зовут, — когда я ей о вас рассказала, о картинах ваших, знаете, что сказала?

— Что же?

— Что Ромен Роллан в своей книге о Бетховене такие его слова приводил, что доброта главней всего в человеке… Я не точно, конечно, но смысл вроде такой.

— Занятно, — хмыкнул он.

— Вера Глебовна, кстати, сказала, чтоб я вам при случае это передала.

— Вот даже как? Что ж, поблагодарите ее.

— Она добрый человек, хороший… Многое я от нее узнала и поняла.

— И евангелие от нее?

— Да. Как сын погиб, стала верующей… Только не смейтесь, — поспешно добавила она.

— Зачем же смеяться? Я уже говорил вам, чужие убеждения уважаю, ежели они не бред собачий, — серьезно сказал Марк. — Ну а вас не заразила она своей религиозностью?

— Не знаю… Наверное, нет. У нас-то в семье один бог. Но задумываться заставила.

— Это хорошо, человек думать должен. А насчет вашего «домашнего» бога — не задумывались? — чуть усмехнулся он.

— Задумывалась, — тихо ответила Настя.

— Ну и что?

— Тоже… не знаю, — и глянула на Марка, будто ожидая от него чего-то.

— От меня ответа ждете? — догадался он.

— Да нет… Боюсь, вы такое ответите, после чего и жить не захочется. По-моему, не верите вы ни во что.

— Я в себя верю, Настя. В себя. Знаете, почему людям нужно в кого-то верить? Да потому, что мало в себя верят.

— А что я сама такое, чтоб верить?

— Вот, вот, это самое, червяками себя представляем, потому и нужны нам боги и небесные и земные.

— С верой-то легче…

— Я ж говорил, только дураки легко живут, — уже раздраженно сказал Марк и поднялся. — Ладно, пойду чайник поставлю, — и вышел на кухню.

Возясь с керосинкой, он подумал, что не нужно наваливать на других то, что он знает, вспомнил, как нелегко и непросто далось и ему самому это знание, как внутренне сопротивлялся, как старался найти и объяснения, и даже оправдания. К вере в себя приходил он мучительным и страшным путем, и через такое отчаяние, какое не дай бог испытать кому-нибудь.

За чаем они больше не говорили об этом.

46

Ждали к майским праздникам или ко Дню Победы снижения цен на продукты, прислушивались к радио, с надеждой пробегали газетные странички, но пока ничего не сообщали, о снижении пока ни звука. А цены все же высокие, это в сорок седьмом, когда объявили, казалось поначалу, да по сравнению с коммерческими, дешево все стало, но все кусалось: и хлебушко черный в два восемьдесят за килограмм, и пшеничный в четыре рубля, и мясо было дорогим — двадцать восемь рубликов за килограмм, и масло — шестьдесят два. Яйца, правда, дешевые — десять рублей за десяток; чаем тоже можно настоящим побаловаться — восемь рублей пачка в пятьдесят граммов…

Ну, конечно, времени прошло мало после реформы, меньше полугода, может, и рано еще снижение делать, трудно пока стране, но обещали же. Значит, к Октябрьским, наверное, будет — дождемся. Все-таки жизнь уже нормальная пошла. Вот и «Москвичи» по улицам разъезжают личные; о таком даже и не мечтали, чтоб автомобили стали народу продавать. Это надо же, всего три года после окончания войны прошло, а уж кто-то за рулем собственных машин сидит. Разве не чудо?

А то, что дома новые строят, разве не удивительно? Вот на Садово-Триумфальной какие громадины возводят, у Рижского на 1-й Мещанской, да по всей Москве, куда ни погляди, идет стройка, хорошеет столица помаленьку. Вот и ЦУМ после ремонта вновь открыли, и чего там только нет — и патефоны, и аккордеоны, радиоприемники и велосипеды, даже мотоциклы опять в продажу пустили, а они же только перед войной начали продаваться. Ну и на стенах щиты огромные — «Кетовая икра полезна и вкусна. Продается всюду». И верно — всюду.