Красный Бонапарт. Жизнь и смерть Михаила Тухачевского

Лидия Норд приводит обращенные к ней слова Тухачевского, объясняющие побудительные мотивы его действий по преобразованию Красной армии: «Меня сильно волнует судьба моей работы. Но это не честолюбие. Скажу тебе откровенно – я приложил все старания, чтобы сделать ее хорошо… Я иду упорно к своей цели. Поверь мне, что никто из военного руководства, кроме Фрунзе, не жил и не живет так армией, как живу ею я. Никто так ясно не представляет себе ее будущую структуру, численность и ту ступень, на которую армия должна стать. Фрунзе, к несчастью, нет в живых. Сергей Сергеевич Каменев – отличный военный специалист, но только чиновник. Ворошилов – хороший человек, но дуб, и у него нет глубоких военных знаний, нет той самостоятельности и решительности, которые были у Михаила Васильевича. Поэтому… мне надо добиваться того, чтобы стать во главе руководства армией. Иначе ее развитие будет идти не так, как надо, и к нужному моменту она не будет готова».

Михаил Николаевич считал себя наиболее подходящим человеком для поста наркома обороны, а под «нужным моментом» подразумевал время неизбежного военного столкновения с Германией: «Оно неминуемо. Может, это произойдет не так уж скоро – лет через 10–13 (разговор происходил в Ленинграде в конце 20‑х или в начале 30‑х годов. – Б.С.). Я знаю немцев. Ту победу над Россией, которая им случайно досталась, они не забудут. Когда Германия поотдохнет и ремилитаризуется – она снова попытается напасть на нас. Но, – Тухачевский встал и, глядя надменно вдаль, как будто он уже видел там разбитого врага, сказал: —…мы отучим Германию мечтать о нашей земле! Она тогда узнает, что такое Россия! И немцы навсегда забудут слова «руссише швайне» (русские свиньи. – Б.С.)».

Свояченица была потрясена: «Глаза его сильнее вышли из орбит и горели таким огнем, что мне стало не по себе. «Неужели он маньяк?» – подумала я. Как бы угадав мою мысль, он снова сел и положил свою руку на мою: «Я показался тебе сумасшедшим? Нет – так будет. А если не будет, то у меня хватит сил пустить себе пулю в лоб. Когда нет цели – нет жизни. Моя цель – сделать нашу армию лучшей и сильнейшей в мире… Я об этом говорил только одному Фрунзе. Он понимал меня. Другие могут счесть только «карьеристом» или «честолюбцем», метящим в «Бонапарты». Поэтому я особенно и не откровенничаю»…»

Мне кажется, что была еще одна причина, по которой Тухачевский с такой истовостью взялся за дело реорганизации Красной армии. «Красный маршал» дружил с писателем Алексеем Николаевичем Толстым, «красным графом» (у них, как мы помним, был общий предок). Толстой в эмигрантских кругах подвергался такому же остракизму, как и Тухачевский. И внутри страны часть интеллигенции, так и не принявшая советской власти, считала писателя, как и полководца, беспринципным приспособленцем, готовым служить большевикам за почести и материальные блага. С Толстым был хорошо знаком американский журналист Юджин Лайонс, корреспондент агентства «Юнайтед Пресс» в Москве в начале 30‑х годов. Лайонс довольно быстро понял, что существующий в СССР режим ничего общего не имеет ни со свободой, ни с заботой о благе народа. Он, кстати сказать, еще в 1953 году изобрел выражение «Гомо советикус», означающее человека тоталитарного общества с присущей ему двойной моралью и четким различением того, что надо говорить в соответствии с официальной идеологией и как обстоит дело на самом деле (с тех пор это выражение распространилось во всем мире).

Как-то раз Толстой пригласил Лайонса на свою виллу в Детском (Царском) Селе, где, кстати говоря, у него не раз бывал и Тухачевский. Лайонс с женой были удивлены, что стены особняка украшали картины и гобелены из Эрмитажа. Стол ломился от вин и закусок, хотя в то время горожане сидели на карточках, а крестьяне пухли с голода. После изрядной выпивки хозяин вдруг пригласил американца наверх в мансарду, где располагалась его библиотека. В комнате Лайонс увидел массивный рабочий стол в центре и множество книг по стенам. Из окна открывался типично русский пейзаж: деревянная церковь, коровы на лугу, мужики за работой. Толстой показал Лайонсу посмертную маску Петра Великого, над романом о котором как раз работал. Затем обернулся к окну и тихо сказал: «Джин, вот это настоящая Россия, моя Россия… Остальное – обман. Когда я вхожу в эту комнату, то стряхиваю с себя советский кошмар, закрываюсь от его зловония и ужаса. На то малое время, пока я со своим Петром, я могу сказать этим мерзавцам (это слово Лайонс процитировал по-русски): идите к чертям… В один прекрасный день, поверьте, вся Россия пошлет их к чертям… Это все, что я хотел, чтобы вы знали. А теперь вернемся к гостям».