Красный бык

На горизонте облака были, как белоснежные дирижабли, зацепившиеся за острые вершины; казалось, сейчас порыв ветра - и острые пики елей порвут, с хрустом раздернут слабую ткань, и облака, легко выдохнув, осядут на сопки, накроют их серебристой пеленой.

Холодов надвинул на лицо шляпу, от нее пахло потом, запах этот перебивал сенной дух, в шею колола соломина, но такая истома охватила уставшее тело, так приятно было лежать раскинувшись, без малейшего движения, чувствуя под рукой теплые немые стволы ружья, что он терпел и соломину и скверный запах шляпы.

"Черт возьми! Ох, черт бы побрал все это",- сказал Холодов.

А тело наслаждалось покоем, разбухшая от воды кожа ступней чувствовала солнечное тепло...

За рекой, за едва видимыми горами, в глубокой котловине дымил, варился город. Из окон холодовской квартиры виден сквер детского сада с несколькими соснами, оставленными от того леса, в котором сначала построили корпус института биологии, где работали Холодов и его жена, а потом жилые здания.

Там все рухнуло.

Когда Холодов пришел в лабораторию, его воображение рисовало ему картины жизни ученого с мировым именем, конференции, ассамблеи, почему-то именно ассамблеи. Он быстро освоился и начал разрабатывать проходную тему, иллюстрировавшую основополагающий, канонизирован-ный труд шефа - доктора Курнышева, то есть занялся делом очень распространенным и обычным, и без затей, даже до пошлости без затей, женился. Положение, которое застал Холодов в науке, было настолько надежно в своей стабильности, что, когда вдруг все пришло в движение, дружно поднялось и пошло вперед, Холодов не поверил глазам своим, а поверил шефу и... совершил ошибку. Да, он сыграл на стабильность, на преданность знамени курнышевцев, но ведь в противном случае диссертацию надо было бы писать новую, да и странно требовать от человека точной оценки обстановки, когда на глазах проваливается в тартарары целый геологический период, в пыль рассыпается немыслимый Эверест - доктор Курнышев!

Земля разверзлась, ей было все равно, кого поглощать: античеловека или гуманиста, так называемого порядочного человека или так называемого подлеца!

Холодов относил себя к "так называемым подлецам". Подлец - как левша, непривычно, не очень распространенно, но, приспособившись, легко извлекать из этого пользу. Непреодолимостей для подлеца почти нет, разве что земля разверзнется, или вдруг любви захочется, только любви - это чистые глупости, а земля разверзается не каждый день. На глупости Холодов только улыбался - "сверхчеловечески". Он-то знал про козу на веревке и про себя гордился этим знанием. Как-то товарищеский суд был в общежитии, и Холодов среди всеобщей горячки улыбался про себя "секретной улыбкой" и слушал, как "праведная" студенточка кого-то защищала: "Ну не может быть человек весь отрицательный! Не верю! Это же что-то чудовищное, бездна какая-то!" - "Ах ты, глупенькая, пигалица, газеты читает еще, на допрос бы тебя к какому-нибудь эсэсовцу! Бездны! Какие бездны? За университетом в овраге коза на веревке ходит, траву вонючую ест. Вот тебе и вся бездна. Тоже, наверное, мусор туда свозят!" Любил Холодов этот овраг за университе-том. Никогда там никого не было.

А на праведной пигалице он женился, но поделать с ней ничего не мог, она взрослела и уже начала стариться на глазах, но глупой праведности своей не преодолела и до последних, до последних стремилась Холодова переубедить, поправить, поддержать. Но Холодов бездны не боялся, а счастья не искал, он знал, что счастье - абстракция. Важно только одно - быть над другими, и тем лучше, чем больше тех, над кем стоишь.

И вот, пожалуйста, земля разверзлась.

Хотелось уйти, гордо уйти. Не вышло: ни гордо, ни уйти. Выкрик фальцетный: "За рабочих лошадей науки!" Это он-то? Нет, себя Холодов рабочей лошадью не считал и оказаться рабочей лошадью почел бы для себя за великое несчастье. Просто спекульнуть хотелось, сыграть, испортить настроение новоиспеченному кандидату, "молокососу", пришедшему в институт на глазах Холодова, на глазах сделавшему кандидатскую и грозившему на глазах у Холодова стать и доктором, и академиком, и черт знает кем еще! У "молокососа" была гениальная башка, а Холодов на банкете крикнул: "За рабочих лошадей науки!" И получил в спальне от жены последнего "подлеца", избил жену и стал жить в кабинете, а потом кабинет стал "его комнатой". Это был просто повод, конечно, она еще молода, ей нужны дети и настоящий мужчина, а Холодов не настоящий уже давно и привык к этому, как к лысине. Полысел он стремительно, мазал голову всякой дрянью, но дрянь не помогала. "Когда ученый совет провалил холодовскую диссертацию, встал и вышел, волосы у Холодова тоже встали в знак солидарности и стали уходить пачками в отличие от ученого совета, расходившегося по одному",- так говорили в институте, и вялое это остроумие Холодов сам слышал.

Подгорбунский толковал ему про тополя, принимал участие, просветить хотел. Миссионер чертов! Даже этот слизняк Подгорбунский со своим участием! Ведь сам-то что такое! Раздавленный старик!