Красный дождь

Годом позже я стал писателем, вернее, написал свою первую книгу, и меня объявили писателем. Иногда мне почти жаль, что это случилось так рано, и не только потому, что я был слишком молод. Борхес как-то сказал, что чтение намного важнее для цивилизации, чем труд писателя, — наверное, это прозвучало бы гораздо сильнее, если бы он сам не писал; но, думаю, я знаю, что он имел в виду. Писателю уже не удастся освободиться от своего ремесла и стать бескорыстным читателем, занимающимся чтением ради удовольствия. Слово удовольствие здесь не носит уничижительного характера, ровно наоборот. Читатель, читающий ради чистого наслаждения, есть единственный истинный читатель. Писатели подобны хищникам; читая, они не могут забыть о своем ремесле. Одни, читая, превращаются в промышленных шпионов, другие — в ревнивых любовников литературы, но и те и другие бесконечно далеки от платонической, светлой фигуры идеального читателя — мечтателя, естественного, уникального продолжения всякой книги, того, кто мог бы заново написать ее без помощи автора, который уже использовал все доступные ему слова.

Lesen— читать, это слово имеет в моем древнем, нордическом и по большей части загадочном языке двойное значение. Этимология уверяет, что корни его лежат в средненидерландском, на котором говорили и писали голландцы в Средние века: lessen(в старосаксонском — lesan, в верхненемецком — lesan, в старофризском — lesa, в старонорвежском — lesa). В готском языке lisanбыло синонимом слова zamelen— коллекционировать, сохранившегося в современном голландском лишь как часть слова verzamelen, означающего «собирать» (например, урожай); отсюда мы попадаем к литовскому lesu, lesti— «склевывать по зернышку». Настоящие читатели сразу узнают свою манеру чтения в этих синонимах. Речь идет о переборчивости, качестве, которым обладает любой хороший читатель, потому что стремится к обмену информацией по выбору, а значит — к свободе.

Читатель выбирает; жаль, что приходится нырять в такие сложности, но как иначе покажешь не только изнанку и подводные течения моего загадочного языка, но и тот факт, что выражение «читатель делает выбор» в моем языке — тавтология, потому что изначально слово «читать» означало «выбирать», и не так уж важно, насколько точен его выбор. В моем языке читатель читает означает также читатель собирает, потому что когда-то «читать» означало и «собирать» или «избирать», и «выбирать», «обучать», «воспитывать», «рассказывать» и даже «производить». В старосаксонском появляется еще одно значение: «делать выводы», а в некоторых забытых старогерманских языках, которые так поразили Хорхе Луиса Борхеса, — «сообщать новости», то есть читать вслух. Короче говоря, на моем языке в прежнее время одно и то же слово означало не только чтение книг, или писем, или молитв, или приговоров в суде, но и сбор фруктов или зерна, отделение добра от зла, а зерен от плевел и соломы — выбор, подразумевающий свободу воли. Ученые уверяют, что одно из значений слова zamelen(подбирать, собирать) включает в себя чтение ради сбора фактов и сведений и происходит от греческого ligeinи латинского legere,от которого произошло голландское leggere, вобравшее в себя не только планы, регистры и файлы, но и снесенные курицей яйца и семена растений. Для меня же важнее всего свобода выбора. Человек берет одно, не интересуясь другим, и мы говорим: он делает выбор. Тацит говорит в «Германии» о выборе в процессе чтения как о чуде, тайном обряде: сперва выбирают палочки, на которые нанесены руны, а затем читают и истолковывают письмена на выбранных палочках.

Читатель читает, читатель выбирает. Читатель берет книгу в магазине или библиотеке — эту, а не ту, что рядом. Читатель свободен.

— Ну-ну, все не так просто, — заметила L.

Она снова появилась ранним утром, на этот раз — в элегантном Bodoni [44]. И сказала, что провела дивную ночь меж листов Ветхого Завета и отлично выспалась, но книга эта наводит на грустные размышления.

— Почему? — спросил я. — Это замечательная книга, полная невероятных историй.

— Несомненно, но здесь, кажется, кто-то говорил о свободе читателя. Так вот, существуют (если не принимать во внимание вселяющее ужас большинство, которое вовсе не читает) два типа читателей. Те, кто читает любые книги, и те, кто читает лишь одну. Иудаизм, христианство и ислам базируются на одной книге. Цивилизация, в основе которой лежит одна книга, может быть прекрасной. Но если во славу этой книги запрещаются все остальные; если, как раньше случалось у нас, в Европе, найдя себе оправдание в этой книге, сжигают на кострах людей, читающих или пишущих другие книги; если таких людей убивают, как случается в наше время в других странах мира, — исчезает всякая возможность свободы. Этого нельзя допускать.

Теперь она выглядела опечаленной.