Красный дождь

До того года я навещал Берлин лишь раз, зимою, в начале шестидесятых. Со мною было двое друзей, поэт Эд Хоорник и журналист В. Л. Бругсма, которому я потом посвятил свои «Берлинские заметки». Для меня эта поездка была захватывающим приключением, для них — обычной работой. Мы приехали на съезд компартии ГДР, где Хрущев должен был выступать, а я подрядился освещать его выступление для «Народной газеты». Нам интересно было побывать в «другой», теперь уже исчезнувшей Германии, где во время войны оба мои приятеля успели оттянуть по нескольку лет в лагере. Было холодно, шел снег. У границы между Востоком и Западом (которой тоже больше нет) солдаты в зеленых немецких мундирах осматривали днище нашего автомобиля, подсовывая под него зеркала; мои друзья молчали, но, должно быть, им люди с собаками, одетые в зеленую форму и отдающие отрывистые распоряжения на памятном им языке, казались картинкой из прошлого. Даже понимая, что беспокоиться не о чем, они бледнели от напряжения, проходя контроль на границе, сидя на съезде и стоя в бесконечных очередях, без которых там ничего не обходилось. Но только позже до меня дошла истинная, секретная цель нашей экспедиции: победа над отчаянной, глубоко запрятанной тоской по истинной Германии, в прежние времена выражавшаяся в процедурах, напоминавших изгнание бесов. Теперь же на моих глазах свершался волшебный ритуал — бесконечная трапеза, включавшая в себя череду старинных немецких блюд от frische Blut- und Leberwurstдо Schweinshaxe, Hackepeterи Saumagen [83], сопровождавшихся Bommerlunderи Pilsener Urquell [84], незабываемая тевтонская месса, конец которой терялся в тумане, вызванном количеством потребленных напитков, и, окруженный этим туманом, я с трудом пересек Курфюрстендам и добрел до своего отеля. Эта поездка позднее попала в «День поминовения» и «Берлинские заметки».

Друга, с которым я путешествовал чаще всего, зовут Эдци Постума де Бур. Четыре года назад, когда мне стукнуло семьдесят, издатель втайне от меня выпустил книгу, включавшую фотографии всех наших путешествий: в Бразилию и Боливию, в Японию и Таиланд, в Гамбию и Мали. На снимках разных лет, которые Эдци включил в эту книгу, можно видеть, как постепенно я старею, а в восьмидесятых мы перестали путешествовать вместе, и я вовсе исчез из кадра. Именно тогда с журналом «Авеню», в котором мы много лет работали, случилась «модернизация», устроенная новой редактрисой, после которой он почти сразу приказал долго жить — чему немало способствовала и дирекция издательства, знающая вкусы читателей намного лучше, чем сами читатели.

Наши с Эдци путешествия незабываемы. Девственные леса и пустыни, отели, в которых нормальные люди не стали бы останавливаться, дребезжащие от старости самолеты, проблемы с полицией, приглашения в президентские дворцы — все это и многое другое украсило нашу многолетнюю дружбу; едва я взглянул на фотографии, как вспомнилось все разом. Прелестные пеулские женщины на улицах Мопти [85]в золотых серьгах размером с детскую ладошку; кутузка в Гамбии, в которую меня загребли за то, что я не вовремя выскочил на своем велике навстречу президентскому кортежу; мы вместе на фоне огромной сети, полной сверкающих черепов, вдали от цивилизации, на Калимантане, рядом с ботангами [86]охотников за головами — даяков; огромные ледяные холлы отеля «Эспланада» на Потсдамской площади в Берлине — с видом на Стену и место, где когда-то был бункер Гитлера, — все это навсегда сохранилось в архивах памяти, как и разговоры со стариками священниками в деревнях Боливии, путешествие Эдди по футбольным полям и мое — по кладбищам, приключения в одиночку, которые мы позволяли друг другу и которые подолгу обсуждали по вечерам в снятых наугад отелях, многозначительность, с которой он разъяснял мне, почему что-либо именно сейчас нельзя фотографировать. Кажется, за все годы мы ни разу не поссорились. Только время от времени он жаловался, что из-за меня ему все время приходится есть. Надеюсь, он уже простил мне это. В «Отелях Нотебоома» я попытался выразить словами, в чем, по моему мнению, состоит сущность его искусства: «Некоторые его снимки запечатлелись в моей памяти навсегда, я могу мысленно рассматривать их, как реальные фотографии. Я стоял рядом, когда они были сделаны, я видел, как в одну секунду человек становится фотографией, и знаю, как эта единственная секунда всплывает на поверхность океана забвения, в котором все мы тонем, ибо человек, неспособный забывать, кончит жизнь в психушке».