Красный дождь

В один из последних дней я посетил его просторный дом, превращенный в музей. Расстояние между этим домом и его родиной — Шотландией — даже сейчас, когда скорость судов сильно возросла, кажется огромным. Скорость все еще недостаточна, но темп жизни в наше время чудовищно возрос, никогда больше нам не узнать, как можно месяцами ожидать письма и вдвое дольше — ответа на отправленное письмо. Жить в добровольном изгнании и чувствовать себя счастливым. «Можешь мне позавидовать, — писал он, сорокалетний, 7 ноября 1890 года, когда жить ему оставалось всего четыре года. — Мы поселились в небольшом временном жилье на своей земле; перед нами, шестьюстами футами ниже, за сельвой лежит море. Гора возвышается позади нас еще на тысячу футов, высокие деревья окружают то место, где мы строим свой дом, птицы поют беспрерывно, никогда я не жил в таком райском месте».

Мне тяжело посещать дома умерших писателей. Их нет там, они ушли, а если где и остались, то в своих книгах — там их и ищите. Рукописи, пожелтевшие снимки, старые издания книг — все покрыто патиной прошлого. Только вид из окна остался прежним и деревья выглядят в точности, как на старых фотографиях.

Стивенсон был уже всемирно известен в 1889 году, когда шхуна «Экватор», на которой он плыл, бросила якорь в Алии [141]. Он уезжал, жил в Сиднее, но зов острова был слишком силен, и в 1890-м он купил землю, на которой построил себе дом, Вилла Вайлима. Он был уже болен, и похоронили его прямо над домом на вершине горы Ваэа. За те четыре года, что Стивенсон прожил на Самоа, люди успели полюбить его. Они прозвали его Tusitala— Рассказчик. Дорога к вершине горы была проложена через сельву за одну ночь вождями местных племен. Ночью, накануне того дня, когда я собрался подняться на гору, прошел сильный дождь, и густые заросли кустарника и папоротников, тропический подлесок, тонули в горячем тумане. Вокруг перекликались птицы, и точно так же они пели в ветвях этих деревьев в день, когда вожди несли вверх фоб Стивенсона. Я шел долго, никого не встречая на своем пути, а добравшись до вершины, обнаружил, что промок до нитки. Могила оказалась единственной в этом месте, вокруг — никого, кроме ветра и птиц.

Далеко внизу лежал океан, я остался наедине с поэтом и прочел вслух вырезанные над изголовьем стихи, которые всякий путешественник с удовольствием увидел бы над своей могилой:

Under the wide and starry sky,
Dig the grave and let me lie.
Glad did I live and gladly die,
And I laid me down with a will.

This be the verse you grave for me:
Here he lies where he longed to be;
Home is the sailor, home from the sea,
And the hunter home from the hill. [142]

Когда я спускался по лесу, рядом шумел высокий водопад, и я понимал, что начинаю долгий, долгий путь к своему острову в Средиземноморье. Величайший соблазн для современного путешественника, не желающего подчиняться тирании твердого расписания, — round-the-world-ticket [143]. Связывая всякий раз по нескольку путешествий вместе, я навсегда покончил с этой проблемой. Я смог остановиться в Японии и, завершая начатое в прошлый приезд путешествие по тридцати трем храмам в окрестностях Киото, добраться до самых отдаленных буддистских монастырей, в которых одиннадцатиглавая и тысячерукая Каннон, богиня милосердия, почитается во всех своих тридцати трех воплощениях. Потом, чтобы залечить тоску по калифорнийским годам, заехал в Лос-Анджелес и находящийся по соседству национальный парк Топанга, лазал по тамошним скалам и глазел на тот же самый океан, но с другого берега; океан оказался по левую руку от меня, когда я поехал на автомобиле по 101-му шоссе в сторону Сан-Франциско и Марин-Каунти, откуда длинная наклонная дорога ведет вниз, к пляжу Макклюр. По этой дороге я спускался туда каждый день много лет назад, когда читал лекции в Беркли. Однако была в этой идиллии и положенная ложка дегтя. Места там тихие, практически безлюдные. И на этом пляже я едва не утонул; огромная донная волна подхватила меня и ударила оземь, и с тех пор всякий раз, посещая Запад Америки, я навещаю это место.