Красный дождь в апреле

Ленька шел насвистывая и размахивая руками, посредине улицы Лениво лежала серая пыль, чуть ли не полуметровым слоем покрывающая улицу, даже вслед проскакавшему казаку не поднялось ни облачка. Дома казались заспанными: ставни открывались редко. Ленька подходил к двухэтажному зданию и замедлял шаги, зайти в больницу или не заходить? Все равно не пустят; ведь прошлый раз он так просил, а все-таки не пропустили, хорошо, что арбуз приняли. А сейчас и передачи нет. Как-то неудобно с пустыми руками идти к такому человеку. Вон как расспрашивали о нем Коростелевы! Важный, видать, человек.

Размышляя, он вошел в приемный покой. В дверях мелькнул халат.

— Чего тебе?

— Цвил… линга мне…

— Нету его! — это был не Петр Петрович, а другой, толстый, злой доктор. Он не стал больше ничего объяснять, толкнул жесткой ладонью в спину: иди, иди! И Ленька вышел.

— Что-то тут не так. Не мог же он так быстро поправиться… Нет. Не мог, конечно. Где же он? А, верно, его перевели в Александровскую больницу! Конечно, к своим ближе…

До Александровской недалеко: можно добежать минут за пять. И Ленька побежал. Конечно, можно было идти, но дело в том, что эту дорогу он обычно старался миновать. Года три назад, здесь, рядом с собором, жандармы избили отца. Тогда Леньку держали дома. А на улицах рабочие шли на маевку. Помнится: в группе отца были Коростелевы. Им тоже досталось: у Александра Алексеевича вся спина в багровых рубцах. Рубаху ему пришлось выбросить. На другой день Ленька ходил на то место: вот оно… Теперь тут пыль да битый кирпич. А тогда дня два можно было видеть темные пятна… Не сохнет кровь… Неделю цельную в главных железнодорожных мастерских жандармы вертелись… Нет, не любил здесь ходить Ленька… Но куда ж денешься. Не обходить же вкруговую?

В Александровской больнице доктора Войцеховского не было. В приемной никто о Цвиллинге ничего не знал.

…Ленька медленно брел вдоль Николаевской. У кинематографа «Люкс» толпились люди. Над солдатскими фуражками и черными рабочими кепками вились аршинные красные буквы:

«Вера Холодная в фильме «За каждую слезу по капле крови».

— Ого-го! — присвистнул Ленька. — Видать, мировецкая фильма, даже солдаты привалили. Холодная — она кого хочешь привлечет.

— Ты куда? — преградил ему дорогу высокий розовощекий гимназист. — Сегодня кинематограф закрыт: Совет заседает. Важный вопрос.

Ленька хотел было обругать гимназиста, но увидел Цвиллинга. Тот пробирался через толпу вместе с дядей Васей Мискиновым. На Цвиллинге была все та же гимнастерка, солдатские брюки, ржавые от старости сапоги. Только на голове красовалась новая желтая вязаная шапочка из верблюжьей шерсти.

— Важный вопрос? — насмешливо переспросил Цвиллинг. — Очень. Очень важный: поедет ли Скобелев во Францию или не поедет? Очень своевременный вопросец…

Вокруг засмеялись. Гимназист покраснел.

— А если вопрос поставить: ехать солдату домой иль не ехать и проливать кровь за батюшку царя, которого, увы, нет? — Цвиллинг оперся о плечо Леньки, подмигнул: узнал, значит. — Давайте же заседать, а хлеб сам расти будет. Или помещиков попросим: мы воевать будем, а вы нашими делами дома у нас займитесь? А то нам некогда, мы о Скобелеве печемся.

Мискинов покрутил усы и взорвался смехом, махнул рукой и гимназиста будто смело от дверей.

— Народная власть, говорят, заседает? — громко спросил у Леньки Цвиллинг и прищурился, — Совет же мы все избирали — значит народная власть. Верно?

За спиной Цвиллинга отозвалось несколько одобрительных голосов. А он продолжал, сжимая плечо Леньке.

— А раз Совет наш, что же мы здесь за дверями, как бедные родственники топчемся?

На Цвиллинга напирали, он повернулся к дверям, дернул за массивную бронзовую ручку.

— Пошли, товарищи.

Вслед за Цвиллингом в распахнутые двери ринулась толпа.

— Айда, братцы, советоваться на Совете!

Леньку оттерли от двери. Пришлось переждать, пока все войдут. Когда Ленька, наконец, проскользнул в зал, Цвиллинг уже стоял на сцене. Его тень металась по экрану.

— Эсеры и меньшевики своей болтовней играют на руку контрреволюции! Лакействуют перед Дутовым! Они видят в атамане и полковнике генерального штаба бывшей царской армии нового хозяина. А хозяин один — народ! Что хочет народ? Немедленно — мира! Немедленно — земли! Немедленно — хлеба!

Ленька, стиснутый со всех сторон, почти не касался пола, висел между шинелями. Остро пахло сапожной ваксой и кожей. Откуда-то сзади послышался шепот:

— Ха, оклемался, а еще бы денек и помогли бы помереть… Тьфу, противно слушать! Казаки, а жида слухаем…

Ленька с трудом обернулся. Рядом с ним хрипло дышал казак. Лицо его, синюшное, как у утопленника, было по подбородку усеяно белыми пупырышками: будто гуся ощипали. На груди, почти у самого воротника, напоказ блестели георгиевские кресты. Ленька отвел глаза: казак смотрел зло и тяжело втягивал воздух.

— Да чего мы слухаем! — поднял он голос, и такая в нем послышалась злоба, что Ленька невольно втянул голову в плечи и удивился: чего это ему надо? Все же молчат, слушают. И что ему Цвиллинг плохого сделал?