Красный дождь в апреле

— За комиссаров почему не выпить, а? — почти с нежностью спросил поручик, — славные ребята. Сидеть бы мне на их месте, если бы не Александр Ильич…

Виноградов налил водки и выпил. Закурил из золотого портсигара.

— Прошу извинить, желаете? — он протянул портсигар Красинской, — подарок самого. Эх, надо же так сорваться, так промахнуться.

— Я не курю…

— Нет, поймите же меня: так промахнуться!

Виноградов зло всхлипнул.

— Смешно? Ха-ха-ха! Что же не смеетесь? Ну, пойте! Ну, умоляю вас.

Красинская стояла у окна рядом со скрипачом. Хрустела пальцами. Нет, не может петь она перед этим выбитым из седла офицериком.

— Что изволите, господин? — будничным тоном спросил скрипач. И от его глуховатого голоса Красинская успокоилась, скрестила руки на груди.

— Если вы не будете петь, — сказал поручик, — я убью этого Паганини здесь, у вас, а потому заранее прошу прощения за шум, — Виноградов показал пальцем на скрипача, — меня раздражает его голос и эти дурацкие черные очки.

Красинская сжала ладонями виски. Да, он убьет. Что же, наконец, поет же она в зале? И здесь тоже тот же зал, ну не толпа пьющих, а один — не все ли равно? Надо побольше злости. Я спою, но запомню этот вечер. И постараюсь сделать все, чтобы и ты запомнил его навсегда!

Часы пробили одиннадцать. Медленно звенели удары, упруго падая в тишину комнаты. Мертвенно желтела лампа. И матово бледнели лимоны на тарелке. Поручик проследил взгляд Красинской, налил коньяка. Одну рюмку пододвинул на край стола, вторую выпил. Налил снова и опять выпил залпом. Закусил лимоном.

Красинская, как в полусне, подошла и выпила. Коньяк французский, хозяин не поскупился. Одиннадцать часов. Евы нет: значит, она осталась ночевать у Войцеховских. Красинская вздохнула и запела:

Прочь, прочь, ни слова,
Не буди, что было:
Не тебя — другого
В жизни я любила…

И скрипач, торопясь, подхватил мелодию.

Тоска затопила комнату. Красинская пела, прикрыв глаза. От усталости ли, от выпитого ли, но лицо ее вдруг еще более постарело, лиловые тени расплылись под глазами, разбежались морщины на лбу и у рта. Голова немного кружилась. И сквозь ресницы мелькали какие-то яркие точки.

Ах, зачем мне радость!
И зачем жива я!..

Зачем жива? Зачем? Сколько было светлого, как на недопроявленном снимке, белое все: земля и люди. Вот она — среди родных и знакомых в газовом платье у рояля. Вот — в чесучовом костюме Стефан. И розы, розы, розы… И что? Что это? Холод, сибирские леса, нетопленая изба… Можно было сто раз умереть. Забыться. Нет, жалеть не о чем: все хорошо. Все прожито хорошо. Дай бог другой так!

Зимняя голубая Варшава. Розовое славное небо, прорезанное остроугольными крышами. Стефан, высокий, сильный, смеющийся, мой любимый… Поцелуи в тени фонарей…

Лишь им дышала,
Лишь ему клялася,
С ним все узнала…
И как жизнь неслася!

Горячие губы твои растопили снежинки на моих щеках. И утреннее небо спокойно розовело. Как акварель нежное небо. И нежные руки твои, Стефан…

— Вви-их! — хлопнул выстрел и, взвизгнув, упала скрипка. Красинская отшатнулась от окна, скрипач на коленях искал скрипку. Звякнули на столе бутылки. Виноградов бросил наган на стол.

— Хватит, — поручик ощупывал свое лицо бегающими пальцами, будто чужое, — не надо! Уходи, уходи!

Скрипач стоял неподвижно, сжимая инструмент у груди. Очки упали и белые слепые глаза бессмысленно смотрели на поручика.

— Дайте ему очки и выпроводите его, — Виноградов закрыл лицо руками, — я не могу видеть его глаза. Не могу. Я сдаюсь, я кончился!

— Вы прострелили ему скрипку, — удивляясь своему спокойствию, произнесла Красинская, — понимаете: вы сломали инструмент.

— Сломал, — прошептал поручик, — точно так. Виноват. Вот дайте ему, прошу вас.

Он отдернул от лица руку и поспешно вытащил пачку ассигнаций, положил на стол рядом с наганом. Красинская надела скрипачу очки. Подала деньги. Скрипач не взял и бумажки рассыпались по полу.

— Я не могу оставить вас с нам, — шепнул скрипач и наступил на деньги.

— Идите, он уже не опасен, — ответила Красинская, сама удивляясь своему уверенному голосу, — идите, так будет лучше.

И скрипач ушел. Тыкая смычком во все стороны.

— Ушел? — спросил поручик и открыл лицо, — налейте мне водки… В бокал… Я негодяй и… Посмотрите на мое лицо. Это мое лицо? Или лицо не мое уже? Скажите, чье это лицо?

— Выпейте, — Красинская подала бокал, — пейте!

— Не говорите, да? — Виноградов выпил водку, как воду, не поморщившись, не закусив. — Не бойтесь меня.

— Я не боюсь, — Красинская поправила фитиль в лампе и села в кресло. Ее охватила страшная усталость. Но спать не хотелось. Часы показывали второй час ночи.

— Вы не гоните меня, — жалобно попросил поручик и пухлые губы его задрожали, — я хочу говорить… с вами… Все пьяные говорят. И я тоже пьян. Не перебивайте только. Я знаю, вы на их стороне, вы не наша. И Дутов когда-нибудь пожалеет… он любит красивых женщин. Если бы не его супруга, о!