Красный дым

Захлебнулись длинными очередями «максимы» и «дегтяри» — ручные пулемёты, защёлкали, застучали винтовки и карабины, — залпа не получилось, но огонь был внушительный, плотный, и в немецких цепях многие попадали. Остальные, будто не замечая, что рядом падают, продолжали подниматься по склону, топтали раздавленные мальвы и готовились топтать раздавленные розы. До роз мы вас и не допустим!

— Огонь… залпом… пли!

Второй и третий залпы уложили ещё многих. Теперь уцелевшие это заметили, втянув головы, залегли за кочками, за камнями, в выемках. Между ними бегал офицер — фуражка с высокой тульей, из расстегнутого френча снежно белела сорочка, — размахивал парабеллумом, кричал, поднимал, стало быть. Его можно достать и автоматом, но трехлинейкой вернее. Трофименко выхватил у стоявшего рядышком ефрейтора винтовку, прицелился навскидку, плавно спустил курок — и офицер закачался на подгибающихся ногах, схватился за грудь, где на белоснежной сорочке заалело пятно, и рухнул навзничь.

— Вот как надо стрелять, — сказал Трофименко со злобной радостью и бросил винтовку ефрейтору.

Тот на лету поймал её за цевьё, ответил невнятно:

— Так у вас же первый разряд по стрельбе.

— Был до войны. Нынче все должны выполнять норму мастера, — сказал Трофименко, прикидывая, что же дальше предпримут фашисты. Поползут по-пластунски вперед? Или отступят? Или будут окапываться?

Да, и без бинокля было видно: вытаскивают из брезентовых чехлов сапёрные лопатки, врезаются в грунт, откидывая перед собой пласты, — на солнце поблескивают отточенные лезвия, неплохо указывают цель! Трофименко распорядился прекратить общий огонь, а стрелять только лучшим огневикам из винтовок, ориентируясь на взблески лопат. Захлопали выстрелы заставских снайперов, и Трофименко радостно хлопнул себя по ляжкам: молодцы, почти после каждого выстрела лопатка вываливалась из рук немца. Это значит — пуля нашла фашистскую плоть, уязвимую, как и. всякая другая. Хотя они и «сверхчеловеки», сволочи вонючие…

Казалось, в такие минуты не до размышлений. А вот подумалось: «Именно сволочи. Именно вонючие… А ведь ещё неделю назад… что неделя… ещё вчера считал их не то что дружественными, но не способными развязать войну против нас. Признаюсь: видел скопление техники и войск за границей и не верил, что рискнут с войной-то. Напали подло, вероломно… Расплата за мою доверчивость, за то, что был лопоухий… Так сверху же предупреждали: никаких разговоров о возможной войне, пресекать данные разговоры как провокационные. Как и положено по службе, я их пресекал. И потому пресекал, что сам не допускал мысли: Германия, мол, разорвет в клочья пакт о ненападении. Эх, а еще службист называется… Виноват? Безусловно. Вину свою надо искупать в боях! Бить надо бандитов фашистских!»

Думая так, Трофименко распорядился:

— Старшина, пристрели безнадёжных лошадей и собак, чтоб не мучились.

— Почему я? — замялся Гречаников.

— Не обсуждать приказания! — оборвал Трофименко и скорым шагом, слыша, как защелкали пистолетные выстрелы Гречаникова, прошёлся по обороне, заглянул в другие блокгаузы, чтобы уточнить, каковы разрушения и есть ли потери среди личного состава. Разрушения были незначительные: кое-где порушены окопы, траншея и ход сообщения, а вот потеря так потеря — несколько легкораненых забинтованы индивидуальными пакетами, остались в строю, но погиб политрук Андреев, белесый нескладный чуваш, весельчак и балагур, с которым службисту трудно было найти общий язык. Теперь и подавно не найдёшь общего языка: один жив, второй мёртв. Начальнику заставы доложили: прямое попадание в траншею, осколки искромсали политрука. Его останки лежали возле блокгауза, прикрытые чьей-то шинелью. Трофименко приподнял за полу, ничего не узнал, опустил шинель. Приказал, ни к кому не обращаясь:

— Быстро захоронить. За блокгаузом.

И почувствовал: Андреев не службист, но какая это невосполнимая потеря, потому что при всей его легкости и балагурстве политрук был смел, вынослив и мог повести за собой бойцов, как то бывало не раз в нарядах, при стычках с нарушителями. Да-а, уйдя из флигеля, спасся, чтобы погибнуть, придя в траншею. В самом начале боев погибнуть. А их ещё будет вдоволь, чует сердце.

Трофименко вернулся к своему блокгаузу, не переставая время от времени вскидывать бинокль и вглядываться в цепи залегших и окапывавшихся автоматчиков. Всем пограничникам, кроме наблюдателей и снайперов, он приказал укрыться в блокгаузы, опасаясь, что противник вот-вот повторит артподготовку.

И не ошибся: орудия и минометы вновь ударили по заставе. Сквозь вой, визг, рев, грохот словно что-то пискнуло в грудах вывороченной земли, а пискнуло в груди от мысли: только бы эти звуки не услышали жена, дети, теща, только бы они успели отъехать подальше, чтоб их бомбёжками не захватило, если захватит — неизвестно живы ли. Лишь бы были живы, он всё вытерпит, всё снесёт.