Красный гаолян

Отец лежал на циновке, глядя на отца, а потом забылся тяжёлым сном. Перед рассветом он проснулся разок и тайком посмотрел на отца, неподвижно сидевшего на фоне подрагивающего пламени свечей, на тёмный кровавый след, проступавший на белом бинте, но не осмелился ничего сказать и закрыл глаза. Накануне пять групп музыкантов, нанятых для обслуживания этого действа, поссорились между собой из-за профессиональной ревности, и сейчас яростно дули в свои трубы, тревожа сон друг друга. Гневные звуки, долетавшие до шалаша, в котором спал отец, напоминали вздохи семидесятилетнего старика. У отца засвербело в носу, обжигающие слёзы побежали из уголков глаз и залились в уши. Он подумал: мне уже шестнадцать, а это неспокойное время непонятно, когда кончится. Через пелену слёз он искоса смотрел на кровоточившее плечо своего отца и его восковое лицо, и в израненное сердце закралась совсем взрослая скорбь. Оставшиеся в живых деревенские петухи звонко закукарекали, возвещая рассвет, в шалаш проник предрассветный ветерок, который принёс с собой терпкое дыхание полей, свойственное четвёртому лунному месяцу, и взбодрил пламя постепенно угасавшего огарка свечи. Раздались голоса, кони под ивами начали бить копытами и фыркать, а лёгкий холодок, принесённый утренним ветром, заставил отца сладко свернуться калачиком. В этот момент он думал о моей будущей матери Красе и о высокой грузной тётке Лю, которую по праву можно назвать Третьей бабушкой. В третьем лунном месяце они внезапно бесследно исчезли. Тогда отец с дедушкой вместе с бойцами из «Железного братства» передислоцировались в глухую деревушку к югу от железной дороги, чтобы там тренироваться, а когда вернулись, обнаружили, что люди исчезли, везде запустение, а в хлипких домиках, которые они построили зимой тридцать девятого года, густо висит паутина…

Как только солнце показалось над горизонтом, деревня забурлила. Торговцы всякой снедью протяжными голосами громко зазывали покупателей. От печей, в которых готовили баоцзы, котлов с пельмешками хуньтунь[100] и сковородок, на которых жарили лепёшки, шёл густой пар и аромат. Один продавец баоцзы сцепился с рябым крестьянином, который хотел купить его товар. Дело в том, что продавец отказался принять «бэйхайские» купюры,[101] выпущенные Восьмой армией, а у крестьянина просто не было банкнот с всадником на тигре. Двадцать баоцзы к тому моменту уже упали в желудок крестьянина. Он сказал:

— Бери, что дают, а если не хочешь, то тогда считай, что эти двадцать баоцзы отдал нищему.

Собравшиеся зеваки уговаривали торговца взять «бэйхайские» деньги. Когда Восьмая армия с боем вернётся, они снова будут в цене. В итоге народ быстро разошёлся, торговец взял-таки «бэйхайские» деньги и зычным голосом проорал:

— Баоцзы! Кому баоцзы? Только что из печи! Большие да мясные!

Те, кто уже успел позавтракать, собрались вокруг большого шатра, с надеждой ожидая начала действа, однако никто не отваживался подойти поближе, поскольку все боялись грозного вида членов «Железного братства», стоявших во всеоружии и сверкавших выбритыми черепами. Во время ночного пожара шатёр сильно пострадал, трупы лекаря и его старого тощего мула тоже обгорели до черноты, их оттащили в излучину в пятидесяти шагах от шатра. Вороны, привыкшие питаться мертвечиной, слетелись на запах, сначала покружили, а потом камнем упали вниз, укрыв труп мула и его хозяина слоем стальных подвижных перьев. Собравшиеся подумали, что ещё вчера вечером лекарь был полон сил и энергии, а не успели они и глазом моргнуть, как превратился в угощенье для ворон, и сердца людей оказались во власти запутанных, трудно выразимых чувств.