Красный гаолян

Тот японский солдат не умер. Он опомнился после приступа острой боли, опёрся здоровой рукой о землю и с усилием потянул на себя ту ногу, что лежала перед головой коня. Он шевелил ногой, которая, казалось, перестала ему принадлежать, и при этом прерывисто хрипел. Отец увидел, как на лбу японца выступили капельки пота. Пот смывал с его лица землю и пороховой дым, обнажая одну за другой бледные полоски кожи. Конь тоже не умер. Его шея извивалась, как удав, а изумрудно-зелёные глаза скорбно смотрели на незнакомое небо и солнце дунбэйского Гаоми. Всадник немного отдохнул и начал с силой вытаскивать ногу, зажатую под брюхом коня.

Дедушка подошёл и помог ему высвободить ногу, а потом поднял японца, ухватив под мышки. Ноги солдата обмякли, и он всем телом повис на руках дедушки. Дедушка опустил его, и японец рухнул на землю, словно глиняный божок, размокший в воде. Дедушка подобрал его блестящую саблю и замахнулся на стебли гаоляна. Она описала две дуги — вниз и вверх, и на месте двух десятков стеблей осталась лишь сухая стерня.

Дедушка ткнул острым кончиком сабли в прямой красивый белый нос японца и сдавленно спросил:

— Ну что, японский чёрт, куда подевалось всё твоё величие?

Японец без остановки моргал чёрными как уголь большими глазами, а из его рта вылетали потоки округлых слов. Отец понял, что японец просит пощады. Он трясущейся здоровой рукой вытащил из нагрудного кармана прозрачный пластиковый футляр и отдал дедушке, не переставая что-то лепетать.

Отец подошёл и увидел, что в пластиковом футляре лежала раскрашенная фотография. На снимке была запечатлена молодая красивая девушка, обнимавшая пухлого младенца обнажённой белоснежной рукой. На лицах обоих застыла спокойная улыбка.

— Твоя жена? — спросил дедушка.

Японец что-то проблеял в ответ.

— И твой сын?

Снова что-то невразумительное.

Отец наклонился поближе, глядя на нежно улыбающуюся женщину и очаровательного в своей невинности младенца.

— Скотина, ты меня думаешь этим растрогать? — Дедушка с силой подбросил футляр, и футляр взлетел в солнечных лучах, словно бабочка, а потом стал падать, купаясь в солнечном свете. Дедушка схватил саблю и, нацелившись на футляр, с пренебрежением рубанул. Лезвие блеснуло холодным светом, футляр дёрнулся, развалился на две части и упал к ногам отца.

У отца потемнело в глазах, и тело насквозь пронзил холод. Зелёные и красные пятна вспыхивали перед зажмуренными глазами. Он ощутил ужасную боль в сердце и не осмеливался открыть глаза и взглянуть на прекрасную нежную женщину и невинного младенца, наверняка разрубленных пополам.

Японский солдат с трудом, но довольно быстро подполз к ногам отца, здоровой, но дрожащей рукой схватил половинки футляра. Он явно хотел воспользоваться раненой рукой, но она висела как плеть и перестала слушаться. Свежая кровь капала с тёмно-жёлтых кончиков пальцев. Японец неуклюже собрал одной рукой половинки фотографии жены и сына, его пересохшие губы дрожали, а сквозь щель между стучащими зубами доносились обрывки непонятных слов.

Два прозрачных ручейка слёз побежали по чумазым ввалившимся щекам, он приложил фотографию к губам, а в горле что-то продолжало клокотать.

— Скотина, тоже плакать умеешь, мать твою? Ты знаешь, что такое жена и ребёнок, зачем же убиваешь наших жён и детей? Думаешь, выдавишь из своих поганых глаз пару зловонных капель и я тебя не стану убивать? — прорычал дедушка и занёс над его головой японскую саблю, блестевшую серебряным светом.

— Па-а-а-а-п! — протяжно закричал отец и обеими руками вцепился в дедушкину руку. — Пап, не убивай его!

Рука дедушки тряслась возле груди отца. Тот запрокинул голову и полными слёз, страдальческими глазами с мольбой смотрел на своего папу, которому ничего не стоило убить человека. Про таких говорят — сердцем подобен железу и камню.

Дедушка тоже опустил голову. И тут на них волной накатил оглушительный гул, с которым японские миномёты бомбили деревню, и резкий свист пуль из японских пулемётов, поливавших огнём односельчан, которые продолжали сопротивление, укрывшись за земляным валом. Из глубины гаолянового поля снова раздалось свирепое ржание японских коней и треск, с которым чернозём раскалывался под копытами. Дедушка тряхнул рукой и отбросил отца в сторону.

— Ах ты, сосунок! Ты что творишь? Ради кого слёзы проливаешь? Оплакиваешь маму? Дядю Лоханя? Или дядю Немого и других односельчан? — накинулся он на отца. — Нет ведь, ты распустил нюни из-за этой шавки! Разве не ты своим браунингом сбил с ног его коня? Не он ли собирался затоптать тебя копытами и зарубить саблей?! Утри слёзы, сынок, бери саблю и убей его!

Отец попятился, а слёзы потекли пуще прежнего.

— Иди сюда!

— Я не… папа… я не…

— Трус!

Дедушка пнул отца и, держа в руках саблю, сделал шаг назад, отойдя на некоторое расстояние от японца, а потом замахнулся.