Красный газ

СССР, г. Уренгой Ямало-Ненецкого округа,

Управление уголовного розыска, следователю Анне Ковиной

Дорогая Анна!

В сумятице последних дней моего пребывания в Уренгое я не успел, а точнее, не решился поблагодарить Вас за то, что Вы спасли мне жизнь. Извините и – спасибо!.. Я не думаю, что когда-нибудь снова окажусь в СССР – после всего, что я пережил за время нашего короткого знакомства. Особенно впечатляющим был мой последний разговор с господином Чебриковым, когда в силу обстоятельств, о которых Вы, конечно, догадываетесь, я был вынужден взять на себя обет молчания относительно всего, что случилось в Уренгое на моих и на Ваших глазах… Конечно же, мне придется выполнить свое обещание и сдержать свое слово бизнесмена. Но память не подчиняется шантажу и приказам генералов, даже если это генералы КГБ… Я помню Вас, помню Вашего друга Вэнокана и даже Ани-Опоя… Анна! Если Вы когда-нибудь окажетесь на Западе по делам или в туристической поездке, прошу Вас – из любой точки западного мира позвоните мне в коллект, для Вас мой секретарь найдет меня, где бы я ни был, и через несколько часов я буду там, где Вы назначите мне встречу…

У этого письма не было шансов дойти до адресата, даже если бы оно каким-то чудом прошло через отдел перлюстрации зарубежной корреспонденции при Министерстве связи СССР. Просто в тот день, когда Шерц опустил это письмо в парижский почтовый ящик, Анны Ковиной уже не было в Уренгое. Она ехала поездом через всю Сибирь, с севера на юг, в Воронеж. В ее чемодане было короткое, на бланке управления уголовного розыска при МВД СССР, письмо-направление:

За находчивость и оперативность, проявленные при спасении американского гражданина 3. Шерца, направить следователя уголовного розыска старшего лейтенанта Анну КОВИНУ на учебу в Воронежскую высшую школу милиции…

Ковина лежала на верхней полке, смотрела сквозь окно на заснеженные сибирские леса, но, как и Шерц в Париже, не видела ничего. Она ехала в воронежскую школу без радости и с пустым сердцем. Ей казалось, что метель за окном еще пахнет уренгойской гарью…

А там, на Ямальском Севере, где очередной буран действительно еще нес по тундре гарь пепелища Уренгойской компрессорной станции и дым горящих факелов газовых буровых, там, в полярной ночи, в зыбком, из оленьих шкур, чуме двухлетний малыш выбрался в эту минуту из шкур, которые были постелью ему, его сестрам и отцу, проковылял на своих босых ножках к выходу из чума, переступил через спящих у полога собак и вышел из чума. Снежный буран качнул малыша, игольчатый ветер ударил по лицу промерзшим снегом, но малыш устоял на ногах, не отвернулся, а, придерживая ручонкой свой «хотэ», стал писать в темное и злое лицо бурана…

Конец

Салехард, Новый Порт,

Уренгой – 1967–1978,

Нью-Йорк – 1983-1984