Красный лик

Необходимо отметить, что пишущего эти строки интересует не наличие и содержание тех или иных понятий и вопросов у того или другого учёного, а их социально-политическая сторона — поскольку такие понятия были распространены в массах и формовали собой если не активное содействие масс тому, что делали сознательные, высшие слои, то, во всяком случае, их массовое молчаливое приятие и созерцание. Если, положим, такая формула, как «вера, царь и народ» имела известное значение, то не только потому, что её произносили отдельные уста какого-нибудь Пуришкевича, а и потому, что в молчании масс или, наоборот, — в криках «ура» — она находила свой упор именно в народ, в массу.

Наличие революции, конечно, было раскрытием того обстоятельства, что объективность таких лозунгов подверглась большому сомнению. Правда, есть и теперь небольшие группы, которые до сих пор твердят это содержание, но оно уже не соответствует «массовости», не оправдывается массой и представляет из себя просто некий психологический образец консервации мысли, невозможности осознать для некоторых объективность своего положения. Такие личности и группы, сохраняющие старые лозунги в полной их неприкосновенности, — подобны любопытным музейным фигурам, восковым статуям в паноптикуме.

Уже известным достижением русского народа было сознание относительности этих старых лозунгов, сознание того, что эти ведущие лозунги только тогда правильны, когда их восклики отражены тысячекратным народным раскатом. В этой гармонии лозунга и народа лежит объективная сила политической мысли.

И в то время, когда умирали старые лозунги, — в народе проявились новые живые линии и революция оживила национальные осознания русских меньшинств.

* * *

Теперь, после двенадцати лет революции, — нельзя отрицать эти осознания: в результате их — появились и лимитрофы, и известные автономистские тенденции, областной национализм, который, причудливо смешиваясь с заигрыванием Москвы, во что бы то ни стало желающей сохранить старое единство, даёт неожиданные плоды, о чём мы уже неоднократно писали. Никто не сомневается в том, что в будущей России нельзя больше будет применять к меньшинствам такую грубую нивелирующую политику, как то было до революции. Равным образом этот же факт революции делает предостережение и некоторым слишком большим шовинистам из этих меньшинств, напоминая им весьма вразумительно, что не всегда лозунги, порождённые волей и страстью, обидой, злопамятством, бывают прочны.

Усиление же областных влияний, проявляющееся сейчас в России, — влечёт за собой ещё одно последствие, а именно — утрату влияния столиц России, утрату их преобладания над «провинцией». Провинция выступает теперь на первый план. В будущей России не будет больше этого исступлённого обожания столицы, «где науки и искусства», где почему-то больше всего привлекали публику «театры», словно без этих фальшивых нарядных и фантастических учреждений нельзя жить народу. Театр — это опий прошлой России.

Каждый город новой России, каждый её уголок будет не менее важен, нежели столица, где представляют «на театрах», где стоят университеты, «где упражняются в науках и безверии профессора»… Не будет больше дорогая Чухлома насмешливым именем, а и оттуда придут люди, которые будут требовать отчёта и предъявлять свои нужды «столичным» франтам от фрака и идеи…

Но животворно проливающаяся в тусклое сознание объективность не ограничивается только лишь сознанием текущего момента — хлещет и в прошлое, в русскую историю. Русская история была всегда историей старой условной России и подлаживалась к её лозунгам. Трудно в настоящее время читать без горькой улыбки хотя бы того же В. О. Ключевского, который в свою мудрость и лукавость дьяка XVII века протягивает либеральные формулы, зачастую чрезвычайно приблизительно.

Национальные меньшинства разрабатывают свои истории, и, таким образом, русская история рано или поздно соборно возникнет как свод таких отдельных историй, как возникали старые летописные своды, содержание которых потом переплавлялось на огоньке разных лозунгов момента. Одновременно с этим прежняя мессианистичность русской истории должна будет уступить место упору в землячества, в историю местную… И только тогда станет очевидным тот умный и сложный механизм, которым построено было государство русское — не абстрактным лозунгом, а живой игрой живых сил.

В частности, мы найдём в этой истории русских областей немало поучительных моментов; например интересен мало кому известный порыв Поволжья, в ту пору недавно ещё присоединённого к Русскому царству во время Смутного времени: отойти и образовать своё Поволжское царство под ферулой Турции или Персии. В то время как Москва была в кипении, когда она присягала и Владиславу, и ворам, Поволжье никому не присягало, держалось в стороне и, в отчаянии от происходящего, возжелало сепарации; и оттуда же, с этой Поволжской Украины, изошло движение, объединившее Русь — не лозунгами, но силой, вдохнувшее новое содержание в московскую форму.