Красный сокол

В толстых стенах мрачного здания на Лубянской площади маленький рыжеватый человечек с мутными глазками преуспевающего булочника собрал оперативников секретного отдела главного управления государственной безопасности при НКВД.

— На каждого из этих двенадцати апостолов Испанской революции составьте досье, понятно? И отправьте их группами во Францию под присмотром наших людей, — подвинул список летчиков сидящему у края массивного стола дубоватому Петерсону.

— Следить за каждым их шагом до Испании. Понятно? Нам важно знать, кто из них будет общаться с троцкистами, которые тоже присоединились к революционному движению на Пиренеях. Поняли? Мы должны вырвать знамя победы из рук мятежников, из рук фашистских прислужников, троцкистов и прочих господ трудового народа. Понятно? — Победоносно закруглил свои наставления тонковатый низенький человечек, стриженный «под ежа».

Вызванный в приемную какого-то начальника мрачного здания НКВД, Иван ждал от этого малоприятного заведения, обросшего зловещими слухами, всего, чего угодно, начиная от проверки документов и кончая пытками на верность Партии и знание иностранных языков, но только не… переодевания в штатское платье.

Спустившись вместе с провожатым в подвальное помещение, он непредвиденно замялся перед длинными многоэтажными полками, заваленными разнообразной одеждой. Вместо ожидаемого кабинета и строгого начальника — подвал с ворохом тряпья и пожилой старшина.

— Чего стоишь? Выбирай себе новые доспехи. Там, за шторкой, зеркало, стул, гребень — все, что нужно для прикида. А я покуда сварганю накладную, — вернул провожатый фантазера с заоблачных высот до чекистской преисподней.

Переодевшись в модный, на его взгляд, костюм, претендующий на заморский вояж, прозревший посетитель милицейских катакомб аккуратно сложил свое выходное обмундирование, завернул его в оберточную бумагу, взял сверток под мышку и весело прищелкнул штиблетами: — Я готов! Можно выходить.

— Классно. Любо посмотреть. Хоть сейчас на бал, — заворковал заведующий складом. — Только вы… это. Оставьте узелок здесь. Не положено. Порядок. На вынос вещей требуется распоряжение А-Хе-Че (Административно хозяйственная часть) и пропуск от коменданта, — вежливо освободил домашние вещи из рук хозяина верный страж складского порядка.

— Что ж не предупредили? — невольно воскликнул новоиспеченный гражданин в шляпе, шпыняя ни в чем неповинную кошку, подвернувшуюся под ноги. — Написали бы сразу: явиться для экипировки. А то… Я бы по-другому оделся.

— Не положено. Секретный отдел. Закон, — развел руками блюститель сугубо милицейского правила держать в тайне цель вызова по каким бы то ни было причинам до самой последней минуты.

В Ленинград каждый засекреченный летчик, предназначенный для отправки в Испанию, добирался самостоятельно. В группу из четырех тайных агентов, отплывающих на пароходе «Кооператив», кроме Ивана Федорова, вошли Рычагов, Пумпур, Якушин. Все четверо прошли инструктаж поведения на корабле и в чужой стране. Молодым людям предлагалось вести себя тише воды и ниже травы, не вступать с неизвестными лицами ни в какие переговоры без крайней надобности, не собираться вместе, не распивать спиртное, не ругаться, не разглашать цель командировки, не… В общем — сплошное «не».

Нечего и говорить, что плавание от Ленинграда до Бреста, на самой западной оконечности полуострова Бретань, проходило до такой степени нудно и грустно, что дни и ночи, проведенные на борту торгового судна без любви и самолета, Иван навеки вычеркнул из своей жизни.

В Бресте их встретил уполномоченный советского посольства во Франции Михаил Суслов, поместил в гостиницу, отобрал паспорта и скрылся из виду на три дня. Четверка отчаянных искателей приключений, очутившись без обременяющего присмотра, первым делом искупалась в теплых водах Бискайского залива. На пляже пытались флиртовать с миловидными девицами свободного, с точки зрения советской домостроевщины, поведения.

После морских ванн четверо друзей по плаванию шумно ввалились в вестибюль гостиницы и с удовольствием развалились на диванах. Выпили через соломинку по стакану фруктового коктейля и, насмеявшись вволю, поднялись на свой этаж в распрекрасном раскрепощенном состоянии тела и духа. Всем показалось, что они попали в какое-то новое, после глухих кают парохода, непривычное пространство взаимоотношений, где никто никому ничем не обязан, кроме уз братства, чести и естества общения: делай что хочешь, говори что думаешь, кричи и смейся, если тело горит, а душа поет. И они вновь беспричинно рассмеялись, вспомнив, как беспомощно, как-то приниженно плутали неделю назад по подвалам Лубянки.

Вдруг, откуда ни возьмись, перед ними возникла разъяренная фурия в облике строгой горничной дамы и на чистом русском языке злобно бухнула:

— Жлобы! Вас предупреждали: больше трех не собираться! По-лошадиному не ржать, на халяву не бросаться.

Иллюзия свободы и независимости рассыпалась, как детская часовенка из песка.

— Ох! Как она еще нас матом не покрыла? — выдохнул Иван.