Красный свет

– Сказать, что будет дальше? Я умру в тюрьме, Ханна – в эмиграции, вы, профессор, – у себя на даче, вдали от бурь. Warten und erwarten? Ожидаю распада. Но сказать, что я жду этого? Всеми силами стараюсь распад предотвратить.

– Что вы такое говорите? – усики профессора встали дыбом.

Приближенный Адольфа мог себе позволить крамольную фразу, я мог сказать о зреющем заговоре и грядущей гибели рейха, но верноподданный профессор такого позволить себе не мог. Он округлил свои небольшие глазки. Он стал говорить привычные всем длинные фразы – речь шла о придании смысла зияющей пустоте времени, о том, как духу деятельного труда укротить Хроноса. Профессор был настроен позитивно.

А в меня уже тогда вошел страх. Я предчувствовал: Адольф не завершит намеченного мной – ему просто не дадут.

2

Свой страх я объяснил Йоргу, когда молодой летчик навестил нас в Берлине. Этот разговор и его последствия стали для меня контрапунктом войны. То было самое начало 1942 года; да, именно так. Расскажу по порядку, поскольку нашему разговору с Йоргом предшествовал другой разговор – с Адольфом.

Адвенты мы с Еленой провели в Берлине. На Рождество были у Геринга в Каренхалле: хотя Герман и считал себя агностиком, праздник отметили шампанским «Болинджер», выпили от души, кстати, выпили и за скорую победу. Затем отпраздновали Сильвестр с новыми друзьями Елены – аристократической семьей фон Тресковых; в Берлине Елена наконец-то обрела аристократическое окружение, под стать своему происхождению.

Второго января на обязательный обед к Адольфу я пошел один – Елена сослалась на головную боль. Этих обедов избегали все: у Гитлера кормили скудно; это вам не сталинские пиры. Подавали только одно блюдо – причем овощное; из напитков – воду и слабое пиво. К тому же Гитлер без конца говорил; на площадях ему не было равных – но в застольной беседе он был невыносим. Двадцать лет назад Адольф иногда читал, затем на чтение не осталось времени – но тяга к интеллектуальным беседам присутствовала. Фантомные боли утраченного образования, это не только с русской интеллигенцией случилось – это беда общая.

«Античность, – заявил он в тот вечер, перемешивая пюре из цветной капусты, – была куда лучше нынешних времен, поскольку не знала ни христианства, ни сифилиса». Архитектор Шпеер, новый любимец, который теснил меня у трона, подобострастно кивал всякой реплике – Шпеер считался знатоком Античности, он тщился принести на площади Берлина каноны Витрувия; точь-в-точь как современные российские архитекторы, строящие богачам античные виллы. Мне был несимпатичен Шпеер и его угодливость. В тот год дальновидные уже отшатнулись от Адольфа, а трусливых он сам оттолкнул, подле фюрера образовалось свободное место – и вперед ринулись молодые пролазы; Шпеер преуспел больше других.

– Античный канон, – сказал Шпеер значительно, – это фундамент цивилизации. – Сказал – и надул синие щеки.

– Кстати, – спросил меня Адольф, – Ханфштангель, где ваша прелестная спутница? Знаете, я часто на вас раздражаюсь, Ханфштангель, вы порой ведете себя как шут гороховый – но присутствие Елены действует на меня благотворно. Хорошо, что вы ее похитили и привезли в наш стан.

Шпеер скабрезно улыбнулся и сказал:

– Вы подлинный Парис, милейший Ханфштангель. Мы восхищаемся вашими победами над спартанскими женами. Смотрите, как бы Менелай не вернулся.

Я был шутом у трона императора, сановные бароны перенимали интонацию, с которой фюрер обращался ко мне, – и добавляли от себя вульгарности. Когда образованные люди говорят сальности, это противнее, чем сальность пьяницы. Я улыбнулся Шпееру.

– Вы придерживаетесь трактовки Гомера или вам ближе Еврипид? – спросил я архитектора. – Согласно последнему, Елену похитить не удалось: Парис обладал лишь призраком. Подлинная Елена пребывала на Крите и ждала Менелая. Что если вы знакомы лишь с призраком Елены? И с призраком Античности?

Подобно всякому чванному дураку, Шпеер отлично знал, что он необразованный дурак, – но ярился, если это делалось понятно другим.

– Я придерживаюсь трактовки бессмертного Гёте, – сказал он солидно, и щеки его набрякли.

– Уважаемый герр Шпеер, я не подозревал в вас такой начитанности, – сказал я с легким поклоном. – Вторая часть «Фауста» – книга, которую я держу у изголовья. Любопытно, в этой христианской мистерии вы отводите мне роль Менелая, Мефистофеля или Фауста? И если я – Фауст, то кто же тогда наш добрый хозяин? Не намекаете же вы?..

Альберт Шпеер стал схож цветом с нарукавной нацистской повязкой, которую он из подобострастия носил. Никто из нас уже не придерживался карнавального ритуала, один Шпеер украшал себя свастиками и значками, в точности как свои помпезные дома – лепниной.

– Христианство, – сказал Адольф поучительно, – религия еврейская по происхождению, вынуждавшая людей гнуть спину по звуку церковного колокола и ползти к кресту чуждого Бога. Система ограничений: ад и рай – отражает убожество еврейской фантазии.