Красный террор глазами очевидцев

Месть за то, что белая армия успела уйти в море, с особой силой обрушилась на наши головы… Но склонялись они покорно. Самую обидную брань выслушивали равнодушно. Кровь на лицах и телах засыхала, покрывалась пылью - её никто не вытирал. Если мы пытались бравурной шуткой облегчить свою душевную и телесную боль, - она казалась шуткой приговоренного к повешению. И вместе с тем сквозило в этой белой покорности что-то до того неуловимо прекрасное, что горчайшее унижение человеческого достоинства мы принимали, как венец. Не мученичества, а скрытой, неясной радости и гордости за дух, которого не оплевать и не унизить.

Когда «белогвардейцев» били - а происходило это ежеминутно, - я видел явственно в каждой судороге, в каждой капле крови избиваемого ту беспомощную мощь, ту беззащитную правду, которая электрическим током пронизывала меня каждый раз, когда надо мной поднимался красноармейский кулак или нагайка. Только тогда, в те воистину голгофские годы, я почувствовал в себе, осязал и благословил камень твердости и веры, брошенный мне в душу белой борьбой. Если человек несет в себе внутреннюю правду, всякое насилие извне только усиливает ее тайную сопротивляемость насилию, приближает ее к святости…

Вглядываясь в мутный калейдоскоп лиц, я привстал со ступенек крыльца, хотел пойти к сараю. От голода и побоев закружилась голова, наполнилась нестерпимым звоном… Толпа оттерла меня назад, ко «гробу». У крыльца, пряча под свою «фельдфебельскую юбку» какой-то мешок, стоял Кожухин. Он ехидно улыбался.

- Чего ты? - спросил я, падая на камни.

Ставрополец ударил себя по неимоверно вздувшемуся животу:

- Как меня в бабы произвели, так я, значит, на сносях… Повитухи тут не имеется? - Выждав, какой эффект произведет это неожиданное увеличение его семейства, Кожухин наклонился ко мне и зашептал, приставив к моему уху сложенную рупором ладонь:

- В лазарете был. Сестры очень убивались, что тебя так обработали. Прислали тебе теплую рубаху, жратвы и деньжат немного. Самих, говорят, пообчистили братушки. Спрятал я всё под юбку, штоб не отобрали. Рубаху дам вечером, когда потемней будет. На, шамай! Только штоб неприметно.

И он, подозрительно оглядываясь, протянул мне большой ломоть хлеба с двумя котлетами на нем. Когда и чем отплачу я за помощь, мне и многим оказанную? Отсюда, из далекой северной земли, земной поклон шлю всем, жалости человеческой в себе не заглушившим в те звериные дни!

День прошел, два… С той же неумолимостью раздавались залпы за полотном железной дороги. С тем же упорством билась многотысячная волна в стены комендатуры. Пленные, напирая друг на друга, вливались медленно в охраняемые патрулем двери с надписью: «Отдел фильтрации». Вход по одному. Внизу было наклеено объявление, написанное большими печатными буквами: «ИСПРАВЛЯТЬ СВОЮ НУЖДУ В КОРЕДОРЕ СТРОГО ВОЗПРЕЩАИЦА. КТО ПОЙДЕТ ИСПРАВЛЯТЬ БУДЕТ РАССТРЕЛЯН НА МЕСТЕ».

Бывшие красноармейцы стремились пройти скорее это чистилище, преддверие рая - «бессрочного отпуска». Красноармейцами никогда не бывшие жались в задних концах очередей, зная, что для них за чистилищем следует - «расход».

Я стоял у полуразрушенного дома, саженях в двухстах от комендатуры, чувствовал ставшее уже привычным прикосновение десятков рук, обыскивавших меня со всех сторон, и думал: «Только в моем хвосте, по крайней мере, тысячи полторы. Когда же, интересно знать, братики чекисты профильтруют всех, если вход по одному? Рваться вперед, конечно, глупо. Подойдем. Авось братики устанут…»

Кто-то осторожно, почти нежно начал обшаривать меня. Я схватил костлявую грязную руку, оглянулся. Чахоточный красноармеец показывал мне дырявую шинелишку:

- Застудил вконец пузо-то. Уж не серчай, одежу с тебя снять хотел.

- Брат мой, - с философским спокойствием ответил я. - Я сам на себе целой тряпки не найду, как же ты найдешь? Отойди, ты заслоняешь мне солнце…

Солдатик удивленно вскинул воспаленные свои глаза и нырнул в толпу, продолжая ловлю «одежи» без всякого, впрочем, успеха: вся рыба из пленного моря давно уже была выловлена неводами первых рыбаков…

Из чистилища вышел некто в черной куртке, взмахнул платком. Сразу же смолк человеческий прибой. Некто сипло прокричал:

- Товарищи пленные, фильтрации больше не будет. Здорово много вас поднавалило. Кроме того, особый отдел решил: раз вы остались на севере Крыма, не удрали с генералами к морю, то, значит, вы есть несознательное население и…

- Правильно! - заорали впереди. - Мы што? Правильно! Врангель нас силком…

- И, значит, вы, - продолжал некто, надрываясь в сиплом крике, - не есть враги рабоче-крестьянской власти. Особый отдел объявляет вам амнистию, которую…

- Правильно! Во! Неча там канит… Тулу даешь! Крути Гаврила! - орали впереди.

- Знаем мы вашу амнистию. Сами с усами… - послышался справа иронический голос.

- Товарищи пленные, собирайтесь в сотни. Пойдете под конвоем в Мелитополь.

- Пошто конвой? Амнистия! Отставить, ребята! По домам! - неистовствовали «бело-красные».

- Товарищи, в Мелитополе разберут! Кого надо, по домам пустят.