Красный вагон

Бревно медленно и неохотно пошло вперед. Оно будто бы чувствовало, что попало в слабые и неумелые руки: вертелось в воде, норовило улизнуть с крючка или напороться со всего разгона на камень.

Глеб не справился и с первым бревном, а Федосей Матвеевич уже подвел ему второе, еще больше прежнего.

— Паря, не зевай! Не зевай, паря!

Глеб работал без передышки час, а может быть, и два. Пот застилал глаза, все мельче и неровнее становился шаг. Ноги как-то сами по себе спотыкались на камнях, в сапогах чавкала и пищала вода.

А бревна все шли и шли... одно за другим... одно за другим...

Не раз уже ему хотелось бросить в воду тяжелый неуклюжий багор и уйти прочь.

Все равно не выдержит, все равно свалится в реку от этой страшной, разламывающей все тело усталости.

Глеб воткнул багор между камнями, прислонил щеку к мокрому, холодному дереву. Перед глазами поплыли красные, синие, зеленые круги. Он сомкнул веки, но круги не исчезали и в темноте. Прыгали, плясали, мерцали, будто светляки, тусклым нехорошим светом.

Тяжело плюхая сапогами, подошел с бревном на поводу Федосей Матвеевич.

Остановился, вытер лицо рукавом.

— Ты, паря, отдохни, — сказал он. — Ты не того... я сам управлюсь...

В словах Федосея Матвеевича не было ни укора, ни насмешки, но они будто крючком зацепили Глеба за сердце.

— Я сейчас, я только сапоги сниму. Я не устал.

Глеб поспешно стащил разбухшие сапоги. Размахнулся и один за другим швырнул Варе на берег.

Разве он хотел оставить работу? Ну нет! Он не такой...

Глеб прицелился, подцепил огромную колоду и потащил ее вдоль гряды к Варе.

— Принимай щуку!

За «щукой» пошли «сазаны», «ельцы», «пескари»... Сколько их еще там? Много? Давай все! Давай! Давай!

У Вари работа пустяковая: приняла «рыбину», толкнула легонько багром в бухту и снова жди. Но Глеб Варе ни капельки не завидовал. Что ни говори, а он все-таки мужчина.

Мужчина разбил в кровь ноги на острых камнях, но боли совершенно не чувствовал. Подумаешь, кровь! На фронте и не так бывает.

Теперь Глеб уже не поджидал, как раньше, Федосея Матвеевича, а сам бежал на помощь к черным воротам.

— Взяли! Еще раз взяли!

Но вот уже и брать нечего. Ни «щук», ни «сазанов», ни мелких «пескарей». И только еще кружит на быстрине — то нырнет, то снова появится на поверхности легкая плоская щепа.

Глеб шел на берег и даже не глядел по сторонам, на бушевавшую справа и слева реку. Все ликовало и пело у него в душе. Ему хотелось стать на берегу вот так, как он есть, — мокрому, с разбитыми пальцами, — и крикнуть на всю тайгу, на весь белый свет:

— Ого-го-го-го! Ого-го-го-го! Ого-го-го-го!

Варя сидела на берегу и очень старательно вытряхивала из Глебовых сапог воду. Она, казалось, и не заметила гордого, ликующего вида Глеба. Брови ее были опущены, ямочки на щеках вытянулись и стали похожи на две запятые. И во всем лице ее — осунувшемся и усталом — было что-то виноватое и очень горькое.

— Ты чего? — смущенно спросил Глеб.

— Я, Глеб, ничего, я просто так...

Варя вытряхнула сапог, погладила рукой потемневшую, разбухшую кожу.

— Глеб, — сказала она, — как ты думаешь, наши найдут Зину-Зинулю?

Глава тринадцатая

А жизнь берет свое: надо есть, надо пить и надо спать.

Они умяли втроем булку хлеба, опустошили банку тушенки и разошлись по вагонам.

Глеб заглянул к Димке Кучерову.

Димка лежал в прежней позе и таращил глаза в потолок.

— Болит? — спросил Глеб.

Димка застонал в ответ и еще сильнее выпятил свой коричневый живот.

— Пощупай... Кажется, увеличилась, — сказал он, помедлив.

Глеб вежливо отказался.

— Ты мне дай немножко йоду, — попросил он. — Я себе ноги на камнях разбил.

Димка не поинтересовался, где и каким образом Глеб приобрел такие ссадины. Он ревниво смотрел, как Глеб мазал пятки йодом и, наконец, не выдержал:

— Ты, Глеб, не особенно, на мышцу мне оставь.

Глеб ткнул на место пузырек и пошел на свою половину.

«Без йода проживу, — решил он. — Пускай сам мажет...»

Ранки на ногах пощипали немного и утихли. Глеб уснул.

Это была первая ночь, когда ему ничего не снилось. Лег на кровать, положил под голову кулак, и всё — будто в колодец провалился.

Проснулся Глеб на рассвете. В вагоне стояла зыбкая синева. За окном качалась черная колючая лапа сосны; вдалеке мерцала серебряными блестками река.

Все было как в сказке: и эта беспрепятственно затекавшая в окно синева, и рогатый месяц над рекой, и лежавший напротив Глеба Лука...

Федосей Матвеевич обещал разбудить Глеба, когда все вернутся, но так и не разбудил. Наверное, Лука пришел очень поздно. Лицо у Луки было спокойное. В уголках рта, там, где кудрявились ни разу не бритые усы, лежала хорошая тихая улыбка.

Глеб понял, что все было в порядке. Они нашли Зину-Зинулю и привели ее сюда. Иначе Лука не улыбался бы. Никогда. Даже во сне.

Глеб втихомолку рассматривал лицо брата.

Крупный, немного седловатый нос, черные и какие-то очень широкие брови.

В Иркутске Лука ходил с Глебом в парикмахерскую.

Лука сидел в кресле перед большим облупившимся зеркалом, а Глеб наблюдал за ним из прихожей.