Красный вал

Он захрустел пальцами и продолжал:

— Я человек, зависящий от погоды. Когда бывает слишком жарко, у меня несварение желудка, моя голова весит сто килограммов, мой мозг превращается в топленое масло. Когда же наступают холода, у меня начинает болеть висок и за ухом у меня как будто скребут теркой.

Старая Антуанетта остановилась. Она соглашалась. Ей также были известны эти боли и страдания, которые кусают, грызут, щиплют, отягощают бедную голову человека.

— Это правда, — прошептала она, — мигрень это настоящая Голгофа. Бывают дни, когда я от нее слепну, иногда меня не удивило бы, если бы я увидела свою голову, расколовшуюся, как бутылка, и падающую в мои кастрюли. Это великое испытание.

Маленькому Антуану это было уже известно: наследственная болезнь порой размягчала его мозговую оболочку. Он знал часы, когда мир покрывался странной пеленой, в которой его жизнь маленького ребенка переставала быть сменой отдыха, игр, свежих впечатлений и вкусных ощущений. Страдания старили его. Он чувствовал что-то тяжелое, враждебное, он застывал, облокотившись о стол, сжав свою маленькую голову руками, хорошо сознавая, что враг несокрушим.

— Да, — начал Шарль Гарриг, — страдание это нечто такое, что с'едает вас. Я жду свою мигрень, как ждал бы тигра или льва. Я знаю хорошо, когда она приближается. Я чувствую тяжесть сначала на лбу или затылке… мои глаза печальны. И мне не ускользнуть. Она поворачивается, она хватает меня и остается со мной на двенан цать или девятнадцать часов. Это действительно очень странно…

— Иначе говоря, это ужасно, — вздохнула старая Антуанетта.

— О, да, — прошептал маленький Антуан, проводя рукой по лбу, и жест его был полон ужаса.

Христина и Франсуа переглянулись, почти смущенные тем, что они так мало знали страдание. Жизнь не требовала от них никакого выкупа.

— Это, — ответил пропагандист, — грозная загадка, но мы упраздним страдания.

— Мы их усилим, — ответила Христина.

— Я говорю о страданиях физических.

— Мы обострим страдания как физические, так и нравственные.

Франсуа с нетерпением тряхнул головой. Он гнушался страдания, как гнушался капитализма.

— Мы его уничтожим, — с силой повторил он. — Физическое страдание есть результат расстройства организма и несправедливости. Когда водворятся порядок и справедливость, гигиена пересоздаст тело человека. И страдание исчезнет. Постараемся понять друг друга. Я не говорю, что страдания окончательно исчезнут, я не утверждаю, что больше не будет больных, я только верю, что их число значительно сократится и, что, сверх того, у нас будут средства уменьшать страдания. Физическое страдание должно быть рассматриваемо как дикий атавизм, как зло каменного века.

— Это правда, что мы вертимся в заколдованном кругу, — прошептал, помолчав, Франсуа. — В общем вы не признаете погони за счастьем?

— На самом деле, — вскричала она, — я хочу, наоборот, чтобы его добивались с жаром и неустанно. Прекратить домогательства, жалобно раздумывать кажется мне еще более пагубным. Счастье не имеет границ. Каждое избегнутое страдание и каждая достигнутая радость ставят нас перед новым страданием, которого надо избежать, и новыми радостями, которых надо достигнуть.

— Какой кошмар, — вздохнул Ружмон. — Как можете вы при таких взглядах интересоваться будущим людей? Если бы я думал так, как вы, я не сделал бы ни одного движения для того, чтобы улучшить их положение. Я с нетерпением ждал бы смерти и желал бы, чтобы люди как можно скорее исчезли с лица этой жалкой земли.

— Неужто, — заговорил дрожащим голосом Шарль Гарриг, — всегда будут люди, осужденные, например, страдать мигренью так, как страдали и я, и мать?

— Да, если мигрень исчезнет, — ответила Христина, — то для того только, чтобы ее сменила болезнь, еще более мучительная.

— Нет, — в ужасе вскричала Антуанетта, — неужели вы в самом деле так думаете?

— Ну да, конечно.

— Это ужасно; если бы я была в этом уверена, я бы никогда не утешилась.

Лицо маленького Антуана отражало страх, появившийся в впалых глазах бабушки и Шарля. Оба они были одинаково возмущены. Оттого что в будущем страдание останется не побежденным, оно казалось еще более тяжелым и более неумолимым в настоящем. И им пламенно хотелось надеяться на то, что придет пора, когда люди, наконец, избавятся от страданий, вычеркнут их из своей жизни и уничтожат их, как свирепых зверей в глубинах лесов.

— Вы видите, — заметил Ружмон: — инстинкт заговорил… мы уничтожим страдания!

IX