Красный вал

Среди куч мусора и разрушающихся построек, в глубине заплесневелого двора, заседал Центральный комитет, который наводил ужас на буржуазию и зажигал энтузиазм массы.

Делегаты бродили по близости. Франсуа увидел бледное лицо Грифюля со свирепыми глазами и азиатское лицо Глеви.

Грифюль отвечал уклончиво на вопросы делегата.

Коммунист понял, что мечта его рушится. Ничего не было подготовлено и еще менее того выполнено. Вся неопределенность надежд, волновавшая революционеров, сказалась и на комитете. Грифюль, Глеви и другие работали без связи. Они знали точнее восставших масс, что волнение, в особенности в Париже, было всеобщее. Бесчисленные донесения как бы указывали на то, что рабочие охвачены пылом, который прежде предшествовал крупным восстаниям, но в действительности всё было проникнуто изумительным равнодушием.

Франсуа ушел подавленный. Он слишком надеялся, чтобы тотчас же прийти в отчаяние; его мысли обратились к другому предмету: он был убежден в энергию синдикалистов и в вялость войска. И после наскоро с'еденного завтрака он снова отправился бродить по улицам. И вот, тогда он удивился своей собственной непроницательности. Как это могло с ним случиться? Никакого определенного желания, никакого действенного энтузиазма: все эти люди жили одной мечтой, ожидая какого-то тайного вмешательства и какого-то чуда… Ружмон улыбнулся, услыхав несколько незначуших ворчаний, увидав несколько мелких стычек с полицией, и окружным путем отправился к Шато-д'О.

Кое-где ему попадались лица, на котопых можно было прочесть "положительное" возбуждение, способное перейти в действие; иногда группа людей как будто бы приходила в возбуждение, которое быстро остывало от нерешительности окружающих; все оканчивалось шутками и гамом. Однако, около четырех часов мечта как будто начала осуществляться: разгоряченная толпа двинулась на полицейскую цепь, но появление кавалерии быстро охладило толпу. Франсуа видел, что все быстро оканчивавшиеся беспорядки производились одними и теми же лицами в одном и том же месте.

Тем не менее, народ выказывал некоторое упорство. После каждой атаки войск или полиции, он сосредоточивался и обращался к драгунам с призывом бросить в воду своих офицеров. Франсуа уже решил уйти, как вдруг показалась какая-то сплоченная группа, присоединившая к бессвязным крикам манифестантов стройный ритмический крик. Пропагандист подумал, что это, наконец, авангард того таинственного легиона, который должен был привлечь и об'единить забастовщиков. Он узнал Дютильо, "Шестерку", Альфреда-Красного Гиганта, Пурайля и других. Сердце его забилось больше от умиления, чем от энтузиазма: как-никак это было дело его рук, это были люди, которых он распропагандировал. Ему было так страшно видеть, что они решительнее и дисциплинированнее других.

Только бы двадцать тысяч таких людей!.. и почем знать, чем бы могло кончиться!..

Он был еще более тронут при виде того, что они двигались вперед с воинственным, почти грозным видом:

— Бедняги, — прошептал он.

Он хотел остановить их напрасную попытку, но вихрь набежавших ротозеев сбил его с ног и увлек в гущу толпы. Затем последовала атака, паника, и Франсуа увидел, как арестовали Дютильо, как за Альфреда Красного уцепился целый взвод полицейских, как Бардуфль боролся с полицейским, которого сжимал своими клещами. Толпа рассеялась. Всякое вмешательство становилось смешным и вредным.

Впродолжение всего вечера он упрекал себя за свою слабость. Как мог он, старый, опытный революционер, попасть в эту ловушку? К чему же было проповедывать организованность, дисциплину, медленное воспитательное значение и роль синдикатов?…

Кто знал, однако, лучше его, что революции еще не было в душах рабочих, что синдикаты были только семенами Конфедерации Труда, только знаменем? Без сомнения, непрекращающееся брожение полезно, без сомнения, при благоприятных обстоятельствах необходимо возбуждать народ к волнениям, даже подвергаться риску грубых репрессий, это иногда побуждает инертную толпу к восстаниям, легенды о которых живут в нескольких поколениях. Но думать о немедленной смене старого века новым веком — какое безумие! Конечно, Ружмон не признавал древней поговорки: "природа не знает скачков". Подобно всем бунтовщикам, он преувеличивал возможность "внезапной перемены", он твердо верил, что человеческие массы периодически переживают брожение, быстрота которого естественна и революции: если между властями традиционной и фактической существуют глубокие несогласия, то между ними разгорается война, как между двумя нациями. Эти разногласия существуют между буржуазией и синдикатами. Но эти последние, находятся только в периоде роста. Это не есть нация в нации, это даже и не федерация племен, народностей, — это бесформенное сборище. Синдикаты двигаются еще ощупью, стремления их еще туманны, шатки; они пока сильны только для мелких схваток, местного восстания, для стычки, но не для решительной битвы…