Красный вал [Красный прибой]

Она была тоже взволнована, она чувствовала, что он говорит не пустые слова. На лестнице послышались шаги Антуанетты. Христина протянула руку Ружмону и сказала:

— И мне тоже это очень больно…

— Если бы вы меня любили так, как я вас, вам все было бы легко; вы бы не побоялись никаких испытаний.

Он держал в руках ее атласную ручку, и вдруг жадно, почти с каким-то ужасом, припал к ней губами. Когда он опустил эту руку, ему казалось, что их разделил целый океан.

XII

Между тем, вернулся из отпуска Ансельм Перрего. Голова у него была обрита, шея была в прыщах. Он на всех смотрел с недоверием, с подозрительностью. Днем и ночью он ходил злой. День и ночь он ругал начальство, грозил кого-то убить, топтал свою форменную фуражку, портил ножом свое форменное платье. Он целый день зубоскалил:

— Знамя — чорт с ним! Отечество — ну его! Их армия готова. Да, готова только не к бою, а к тому, чтобы им кишки выпустить. Мы создадим свою собственную народную армию!

Временами он умолкал, затихал, потом с отчаянием кричал:

— И все-таки, и все-таки, я должен буду вернуться в эти проклятые казармы… Ах, они мерзавцы! Ах, негодяи!..

В клубе антимилитаристов Ансельма встречали с овациями, во время которых он бросал на пол свою фуражку, плевал на нее и затем занимал самое почетное место. Его окружали, угощали пивом и папиросами и, в клубах табачного дыма, Арман Боссанж произносил свои речи. Затем, пели "Интернационал", "Освобожденные рекруты" и "В казармы".

Однако, Ансельм и Боссанж были не самыми отчаянными из этих неофитов антимилитаризма. У них случались только острые припадки фанатического антимилитаризма, тогда как Альфреда Касселя этот фанатизм сжигал непрерывно. Ему было мало слов, ему нужно было дело. Он уже не мог спокойно видеть какого-либо офицера, у него тотчас же являлось желание наброситься на него и убить. Он жил этой мыслью, которая отражалась теперь на всех его движениях, во взгляде, в голосе. Он ходил, низко опустив голову, голос его звучал глухо и хрипло, все движения его были резки и нервны. То он, словно, кого-то выслеживал, то глядел рассеянно и точно ничего вокруг себя не замечал. Он часто повторял про себя:

— Армия разойдется, как только перебьют всех офицеров, почему же их не убивают?

Эти слова: "Почему их не убивают?" он повторял без конца, тихо, почти шопотом.

Он стал бродить вокруг казарм, словно что-то выискивая. Он купил револьвер и кинжал, и это дало ему некоторое спокойствие. Он научился владеть этим оружием, и ему приятно было сознавать, что он держит в своих руках жизнь себе подобных и свою собственную. С этого момента в нем начал созревать определенный план действия. Он был существом простым и, в то же время, глубоким. Он с детства имел склонность к навязчивым идеям. Идеи эти созревали в голове его медленно, но, раз созрев, они становились для него чем-то осязаемым, живым существом. Однако, идея эта непременно должна была иметь какое-нибудь касательство к его личной жизни. Увлекаться отвлеченно, как Арман Боссанж, он был неспособен. И, не ожидай его в ближайшем будущем призыв к воинской повинности, идея антимилитаризма вряд ли бы так захватила его. Но теперь, слушая Ансельма и его жалобы, он представлял себя в этой ужасной вонючей комнате, в трепанных смешных одеждах, он уже слышал грубые окрики начальства. И, при мысли об этом, всё в нем возмущалось, и слова Ружмона и Боссанжа терзали его мозг.

В конце августа он решил привести свой план в исполнение. Теперь ему надо было найти себе жертву: и он целыми днями бродил вдоль фортов. Он взял отпуск на несколько дней, для того, чтобы ходить смотреть на ученье новобранцев. Он надеялся там найти какого-нибудь отвратительного грубого суб'екта среди офицеров; ему нужен был полковник или лейтенант, унтер-офицер только в крайнем случае. Искать ему пришлось довольно долго. Он встречал много надменных и неприятных офицеров, но не видел ни одного акта грубого насилия. Наконец, судьба пошла к нему навстречу — он сделался случайным свидетелем грубого обращения офицера с солдатом. Начала сцены он не застал; он подошел в ту минуту, когда болезненный, худой молодой лейтенант уже ругал солдата за какую-то провинность.

— Вы свинья, вы скотина, вас расстрелять бы следовало, — кричал лейтенант.

Солдат, маленький человечек с бегающими глазками, был бледен, как полотно. Офицер поднял руку, но во-время удержался, закусил губу и отпустил солдата.

Для Касселя этой сцены было достаточно; он наметил свою жертву, он окончательно и бесповоротно решил убить именно этого лейтенанта. Домой он вернулся, задумчивый и озабоченный. В течение нескольких дней он приводил в порядок все свои дела и даже сделал завещание, хотя оставлять ему решительно было нечего, он не имел никаких сбережений.