Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Из трех стихий, которые прошла смолоду прокофьевская муза, две: огни и медные трубы — несколько прирученные, отступают на второй план. «На огне их обжигаю, — сказано о стихах. — А потом в народ гоню». Трубы — уже не медные, а серебряные — трубят друзьям. «Трубы, трубы, огненное сердце, Куба, Куба!» Это 1960 год — приветствие вышедшим на мировую арену Фиделю и Че — любимым героям тогдашней России и особенно молодых поэтов.

Это не мешает Прокофьеву, одному из руководителей Союза писателей СССР, при всей его широко декларируемой душевной широте, — ревниво атаковать молодых поэтов. Попав в Сигулду, он зацепляется за «Треугольную грушу» Вознесенского и начинает гвоздить его, заодно обрушиваясь на корневые рифмы (а это уже Евтушенко), так что полемика с «поколением шестидесятников» очень удачно оживляет песенные и плясовые ритмы и усложняет к лучшему общую целостно-победоносную картину мира.

Огни и трубы пригашены — воды заполняют простор. Дожди, ливни, капели, волны. «Волна, волна, все буквы влажны» — какая завораживающая строчка. «Мы — водоливы, мы — водохлебы», — какая верность своей интонации, своей игровой стихии! «Водобежь, Водобежь, побеги на Беловежь…» — то ли это провидение фатальной роли Беловежья в судьбе Отчизны, то ли предвестие Летейских вод, чуемых в лепете любой безымянной речки…

Впервые, кажется, за всю поэтическую страду — воскрешен в стихах отец, убитый почти полвека назад, когда его застрелил не подчинившийся милиции односельчанин. Отец погиб в январе 1924 года: его смерть и смерть Ленина, совпав, замыкают единство этого мира.

Свист соловья и кудри гармониста, красные дни революционного календаря и черные мокрые ветки ивы, и море-Ладога, и райна — брус для крепления паруса, непонятный без комментария, но неотделимый от песни-жизни, — все это в 1970 году смыкается на последней черте:

А ведь было —
завивались в кольца волосы мои,
А ведь было —
заливались по округе соловьи,
Что летали, что свистали
как пристало на веку
В краснотале,
в чернотале,
по сплошному лозняку.
А бывало —
знала юность много красных дней в году,
А бывало —
море гнулось, я по гнутому иду,
Райна, лопнув, как мочало,
не годилась никуда,
И летела, и кричала полудикая вода!..

Эта песнь венчает посмертное собрание самого певучего из поэтов «Октябрьского поколения».

МИХАИЛ ИСАКОВСКИЙ: "БОЛОТО. ЛЕС. РЕЧНЫЕ КАМЫШИ. ДЕРЕВЬЯ. ТРАКТОР. РАДИО. ДИНАМО"

Если судьба определяет поэту место рождения не вслепую, то есть смысл вдуматься, а прежде вслушаться — в имя деревни, где он появляется на свет в седьмой день ХХ века.

Глотовка. Осельской волости, Ельнинского уезда. При Советской власти — Всходского, потом Угранского района.

Что-то сельское, еловое. После революции — овеянное восходом, всходами. Потом — памятью об окончательном избавлении от ига…

Интересно, однако, как перекидывают из района в район, словно докучную ненужность, эту нищую деревню (при Советской власти — "неперспективную"), самое имя которой: Глотовка — заставляет вздрогнуть.

Откуда имя? Ясно: от клички. Был какой-то мироед, живоглот. Глотничал. У литературных критиков естественно возникает ассоциация: Глотовка — того же ряда, что Горелово, Неелово, Неурожайка тож.

Создатель этого ономастического ряда так же естественно первым попадает в руки (и западает в сознание) едва научившегося грамоте бедняцкого сына: "певец горя народного" — представлен он в хрестоматии Вахтерова.

Попутно: как-то раз бедняцкие сыны сошлися и заспорили: где больше самоваров — в Глотовке или в Оселье? Оказалось поровну: по одному. Стали считать, где сколько книг. В Глотовке — две. Гадальная — "Оракул" и псалтирь.

Так что прежде, чем откроется в деревне школа (событие войдет в легенду: едет учительница, везет бутыль чернил и сто пять фунтов книг!), — грамоте будущий поэт обучится, читая молитвы над покойниками.

Еще немного статистики: он — двенадцатый ребенок в семье. Всего — тринадцать. Выживают пятеро. Это для русской деревни — нормально.

Теперь о матери этих тринадцати. Она, понятно, неграмотная. Из соседней деревни. Имя деревни: Некрасы.

Оценили камертон судьбы?

Между прочим, прежде, чем явился на Руси поэт с роковым вопросом: кому жить хорошо? — был еще один поэт, элегический романтик по фамилии Красов. Русь его забыла, она выбрала того, чья фамилия начинается с отрицательной частицы. Это ближе ее горестям.

Мать Исаковского — Дарка (вообще-то Дарья, но по правильному имени никто не зовет). Дарка Фильченкова. Возьми поэт фамилию матери, — так и звучало бы это чисто-русское, тихое, неброское…

Суждено оказалось иное, летящее: Исаковский.