Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Шли, сопровождаемые взрывами,
По своей и по чужой вине.
О, какими были б мы счастливыми,
Если б нас убили на войне.

Не в силах сладить со временем, лишившим его счастливой гибели, Межиров решает проблему броском через пространство: он отбывает за кордон.

Считается, что причина «бегства» — несчастный случай, дорожно-транспортное происшествие, которое действительно произошло. Безжалостна семантика судьбы: всю жизнь прославлявший «шоферскую работу», Межиров сбил человека. И поехал в своей машине дальше, оставив того лежать на дороге. Человек умер. Разумеется, пешеход был пьян, и это следовало учесть как смягчающее для водителя обстоятельство. Но погибший, как выяснилось, был знаменитым артистом, и это обстоятельство по понятным общечеловеческим причинам, стало для водителя отягчающим.

Как заметил, обсуждая со мной казус Межирова, проницательный литературовед Станислав Лесневский: на фронте убивал и не мучался, а тут убил и сломался.

Я не верю, что Межиров «бежал» из страны как с «места преступления», потому что не выдержал «остракизма со стороны коллег» (так сказано в позднейшем справочнике). Во-первых, он уехал не сразу, а через несколько лет после несчастья. И, во-вторых, никакого «остракизма» не было, как не было никогда и никаких гонений со стороны власти. Сборники выходили один за другим, присуждена даже была в 1988 году Государственная премия. Можно бы раньше, да, видать, мешало, что не присоединялся «ни к тем, ни к этим».

Так что никакого политического разрыва тут не сыщешь. Это не эмиграция. Просто сменил человек такую малость, как место жительства: переехал с Лебяжьего — на Манхэттен. Как раньше — «на Фили».

И даже крадучись по краю,
В невозвращенца, в беглеца
И в эмиграцию играю.
И доиграю до конца.

Опять игра прикрывает трагедию?

Сюжет: герой должен был счастливо погибнуть, но, к несчастью, оказался долгожителем.

«Безразлично, беженец или изгнанник». То и другое роли.

Финал драмы — в лицах. Уже из-за занавеса (так и подмывает сказать: из-за железного занавеса) доносится:

— Если увижу снег в Переделкине — сердце разорвется. Не увижу — умру от тоски по снегу.

Это сказано Матвею Гейзеру по телефону в 1998 году. Матвей Гейзер, воодушевленный, записывает на слух эти строки.

Межиров ему цитирует только что законченную поэму «Позёмка»:

— Вся в снегу моя сторожка. Ветром родины клубим, снег летит в моё окошко, выбитое мной самим…

Последние слова потрясают.

В поэме «Позёмка» есть ещё одна интересная нота, обращённая к поэту Тряпкину.

Как стало известно Межирову, среди убийц государя-императора Тряпкин ищет евреев. Межиров решает принять удар на себя:

«И в подвале на Урале государь со всей семьёй, получилось, мной расстрелян, получилось — только мной?»

Интонация — дружелюбно увещевательная, как-никак Тряпкин — недавний коллега-соратник;

«Извини, что беспокою, не подумай, что корю. Просто, Коля, я с тобою напоследок говорю…»

«Коля» отвечает яростными стихами, демонстративно юдофобскими и малоудобными к цитированию.

Что должен почувствовать русский поэт Межиров, «на шестой какой-то авеню» получив от русского поэта Тряпкина такой ответ?

«Я лежу в пристрелянном кювете…»

БОРИС ЧИЧИБАБИН: «КОНЧУСЬ, ОСТАНУСЬ ЖИВ ЛИ…»

«На краю», «подводя итоги», он пишет:

«Под бременем седин я чувствую впервые, что мир сей посетил в минуты роковые».

В такие минуты всеблагие дают собеседнику почувствовать, что пир не бесконечен.

Помнит он однако и блаженное время триумфа, пьянящего самоосуществления, свободного лёта — лет за тридцать до крайней черты.

Оттепель тогда тайно повернула на холод, но еще не отзвенели шестидесятые, и подхватывалось в разных концах ощущение, что все — к лучшему, и что роковое — позади.

Тогда донеслись до столицы строки, похожие то ли на набат к бунту, то ли на огонь, которым со сторожевой башни сигналят опасность:

На Литве звенят гитары.
Тула точит топоры.
На Дону живут татары.
На Москве сидят воры.