Красный ветер

— Возможно. — Франко внимательно посмотрел на итальянца, словно пытаясь определить, не лесть ли заключена в его словах. Однако Гамбара спокойно, с должной почтительностью выдержал его взгляд, и Франко, успокоившись, продолжал: — Впрочем, не стоит ворошить прошлое. Наступили другие времена, генерал. Слава богу, мир наконец понял, что я веду битву не только за свободу своей Испании, я веду битву в масштабе… — Он хотел сказать «в масштабе всей планеты», но спохватился: слишком громко, слишком претенциозно. И вряд ли это понравится дуче, если генерал Гамбара передаст его слова Муссолини. — Я веду битву в более широком масштабе, — закончил Франко.

— Мир давно это понял, — сказал Гамбара. — Я глубоко убежден, ваше превосходительство, что тот мир, о котором вы говорите, в будущем воздаст вам должное за ваш неоценимый вклад в дело общечеловеческой свободы.

Гамбара склонил голову, жестом этим давая понять, что он, генерал Гамбара, является одним из тех, кто уже сейчас воздает Франсиско Франко должное. А «Эль пекеньо» вновь окинул итальянца быстрым пытливым взглядом. И теперь, опять поверив в его искренность и воодушевившись, стремительно вскочил с кресла и, увлекая за собой Гамбару, подошел к большой карте Испании, расчерченной стрелами и утыканной флажками.

— Вот здесь, — Франко коротеньким толстым пальцем провел по карте с северо-запада на юго-восток, — вот здесь, мой генерал, мы пройдем с вами победным маршем, о котором наши потомки станут говорить как о чуде военного искусства. Мы рассечем армию противника пополам, да, мы рассечем ее пополам и заставим каждую половину истекать кровью до тех пор, пока не вырвем окончательную победу…

Генерал Гамбара в отличие от многих своих коллег высоко ценил как военные, так и политические таланты Франко. Он хорошо знал путь, по которому прошел этот человек от офицера не столь большого ранга до вождя испанских фалангистов. Знал, что его стремительная карьера была построена на качествах, которыми обладает не так-то много людей. Жестокость, лицемерие, хитрость, удивительная способность мгновенно обрядиться в тогу миротворца, чтобы уже в следующее мгновение сбросить ее и предстать в роли палача, — казалось, этот букет должен был отталкивать от Франко, но, как ни странно, чем-то он и подкупал, чем-то неуловимым, чему генерал Гамбара не мог дать определения. Лишь в одном он не сомневался: Франко по-настоящему умен, его выдающиеся организаторские способности говорили о нем как о человеке незаурядном, его железная воля могла поразить любого, кто с ним соприкасался.

Однако больше всего у Франко было развито чувство тщеславия. Раз и навсегда уверовав в свой военный и политический гений, он твердо был убежден в том, что его гениальность никем не оценена в должной степени. Франко отлично понимал: в данное время он находится в большой зависимости от своих могучих покровителей — Гитлера и Муссолини, без них он сейчас ничто; прекрати они, даже на месяц, оказывать ему военную помощь, и республиканцы сметут всю его армию в два счета. Конечно, — и это «Эль пекеньо» тоже отлично понимал, — помогают они не ради личной к нему любви и дружбы, для них Испания — это, во-первых, огромнейший испытательный полигон, во-вторых, здесь, в Испании, идет проба сил противоположных идеологий, здесь, если на то пошло, фашизм испытывается на прочность, ну и, в третьих, Гитлер и Муссолини надеются, что Франко в дальнейшем, когда им потребуется его помощь, такую помощь незамедлительно окажет.

Но, так или иначе, он должен быть несказанно благодарен своим покровителям. Внешне он, конечно, показывал свою признательность, но в то же время Франко постоянно чувствовал свое унизительное положение, происходящее от зависимости. И Гитлер, и Муссолини могли в любое время прикрикнуть на него, одернуть, поставить на место. Они видели в нем лишь исполнителя их воли, они наверняка называли его своим подручным. Смотрели на него свысока, как на человека, которому в любое время можно дать коленом под зад.

Это Франсиско Франко тоже прекрасно понимал, и все это вызывало в нем неудержимый яростный протест. В кругу близких, до конца преданных ему людей он отводил душу:

— За моими плечами Марокко, за моими плечами поверженный такой грозный противник, как Абд-эль-Керим. Король Хуан называл меня выдающимся полководцем. Я! Я, а не кто другой организовал и возглавил движение за освобождение нашей родины от красного варварства… Может быть, такими же заслугами может похвастаться истекающий жиром макаронник? Ах, какое великое чудо — затянуть петлю на шее нищей Абиссинии, вся армия которой располагала десятком пар дырявых башмаков и полсотней ржавых винтовок! Попробовал бы он сойтись один на один с такими дьяволами, как Листер, Модесто, Лукач, с русскими фанатиками. Черт подери, а что вы можете сказать о немецком ефрейторе, об этом недоучке, возомнившем себя Бонапартом! Покрикивает на меня, словно на мальчишку: «Долго ли будешь тянуть волынку с Мадридом?!»