Красота – это горе

С этими мыслями отнес Шоданхо на кухню нетронутую женой еду и поел в одиночестве. А потом уселся на веранде, наслаждаясь вечерним ветерком и любуясь горлицами, подаренными на свадьбу. Голубки порхали в клетках, подвешенных к потолку. Радовали его и яркие фонари, и пряная гвоздичная сигарета, и он с наслаждением затянулся, торжествуя победу. Наконец познал он супружескую любовь – ведь то, что было между ними в партизанской хижине, случилось до свадьбы.

В такие дни он обычно сидел с Аламандой на террасе перед домом. Привычку его знали многие, и прохожие, приветствуя его: “Добрый день, Шоданхо!” – заодно спрашивали: “А где же хозяйка?” Шоданхо, ответив на приветствие, объяснял: ей нездоровится, она прилегла. Он заскучал по Аламанде и, швырнув в траву недокуренную сигарету, пошел проведать жену.

Аламанда лежала навзничь связанная, как и весь день, но теперь наконец-то уснула. Превратился ли сразу Шоданхо в заботливого мужа, одному Богу известно, – он укрыл жену одеялом от холода и москитов, но в итоге не удержался и изнасиловал ее, дважды за ночь: один раз – без четверти двенадцать, второй – в три часа утра, не успел пропеть петух.

Наконец настало утро, и вновь заглянул Шоданхо в комнату, где лежала под одеялом жена, привязанная к кровати. На завтрак он принес ей жареный рис с глазуньей и ломтиками помидора и шоколадное молоко в высоком бокале. Аламанда проснулась и уставилась на него хмуро, с ненавистью и отвращением.

– Ну, дай я тебя покормлю, – ласково сказал Шоданхо и продолжал с искренней улыбкой: – После любви всегда хороший аппетит.

Аламанда улыбнулась в ответ, но не всегдашней лучистой улыбкой, а презрительной, полной омерзения. На Шоданхо она смотрела как на самого дьявола, каким он представлялся ей в детстве. Хоть и не было у него ни рогов, ни клыков и глаза не горели, разве что чуть покраснели от бессонницы, – все равно Аламанда была уверена, что ее муж и есть дьявол во плоти.

– Катись ты к черту со своим треклятым завтраком, – процедила Аламанда.

– Ну же, голубка, поешь, а то с голоду умрешь, – увещевал Шоданхо.

– Да уж лучше умереть.

Все к тому и шло: к полудню у Аламанды началась лихорадка. Она лежала в жару, с мертвенно бледным лицом, ее трясло. Шоданхо в тот день больше ее не тронул: то ли утомился, то ли утолил наконец свою страсть, то ли надеялся смягчить гнев жены, чтобы та проглотила хоть кусочек. Аламанда отказывалась теперь от всего – не только от еды, но даже пить перестала; ей становилось хуже и хуже, она бредила, сыпала проклятиями.

Напуганный Шоданхо все пытался уговорить ее съесть хоть что-нибудь, хоть тарелку каши, но Аламанда ни в какую. Хуже того, ее уже не просто трясло – она билась в судорогах, будто перед смертью, но сносила все с небывалым спокойствием, словно готовая встретить и самый страшный конец. Шоданхо пытался унять ей жар, положив на лоб холодный компресс. От влажной ткани подымался пар, но лихорадка не шла на убыль.

Шоданхо решил все-таки развязать жену, но Аламанда не вскочила, не бросилась прочь, а так и осталась на кровати. Не сопротивлялась она и когда муж одевал ее, и когда вынес из спальни. Отчаявшись понять, что происходит, она уже не задавала вопросов, а тихо лежала на плече Шоданхо. Тот поспешно сказал ей, хоть она и не расслышала:

– Не хочу тебя уморить, едем в больницу.

Шоданхо полагал, что жене понадобятся лишь уколы витаминов и, возможно, капельница, но Аламанда провела в больнице две недели. Каждый день приходил Шоданхо к ней в палату, извинялся за дурное обращение. Аламанда уже не выказывала враждебности. Она ела с ложки кашу, когда ее кормили медсестры (но по-прежнему не принимала еды из рук Шоданхо), и кивала, слушая уверения мужа, что больше такого не повторится. Но его покаянным речам она не верила.

На четырнадцатый день, когда позвонил доктор и сказал, что Аламанду можно забрать домой, Шоданхо перехватил его в больничном коридоре. Обменялись приветствиями как ни в чем не бывало: “Доброе утро, Шоданхо!” – “Здравствуйте, доктор!” И направились в больничную столовую, побеседовать об Аламанде.

– Скажите, доктор, с моей женой что-то серьезное? – спросил Шоданхо, когда доктор заказывал для них нехитрый обед.

Еду принесли, после чего врач покачал головой и ответил:

– Не существует серьезных болезней, если знаешь средства. – И принялся за еду, будто желая оттянуть тяжелый разговор.

Шоданхо молча ждал, покуривая сигарету, – во всей больнице курить разрешалось только в столовой. Неустанно тревожился он о жене и винил себя во всем, так было с первого дня, когда доктор обнаружил у Аламанды обезвоживание, язву желудка и симптомы тифа. Доктор заверил, что для беспокойства повода нет, Аламанде всего лишь необходим отдых, питаться только кашами на воде, пить побольше и принимать антибиотики – и возбудитель в ее организме погибнет в течение двух недель. Но хоть доктор его и успокаивал, все равно Шоданхо места себе не находил. Если Аламанда умрет, он не вынесет горя – ну и пусть она его не любит и никогда не любила.